— Пока что не отвечаю, товарищ начальник, — ответил Эрлих, перешагивая через трубы и оглядываясь по сторонам. — Единственно, что я сейчас должен, так это найти подходящее место, куда мы повесим нашу стенную газету на четырех языках. Наш профком постановил выпускать ее многоязычной. А о докладах мы пока ничего не постановили.
Эрлих нашел подходящее для газеты место на широкой подпорке и отступил на несколько шагов, чтобы прикинуть расстояние до ближайшего трубопровода.
— «На четырех языках», — недовольно повторил, Штробл. — Что-то ты перегибаешь палку. Польские товарищи заняты на монтаже конденсаторных установок, так что к нам прямого отношения не имеют. Чехов у нас тоже нет, они прокладывают кабель. Так что же ты?..
— Ладно, ладно, ты прав. Не на четырех, на трех. Но все же выпускать газету о соцсоревновании на трех языках тоже не просто, согласись? — и, заметив, что Штробл удовлетворенно кивнул, добавил: — А насчет этих докладов расскажи мне поподробнее, пожалуйста, чтобы я мог все в деталях объяснить на профкоме. Имеет право профорг получать подробную информацию от начальника участка или нет?
Штробл снова разозлился, причем не на шутку. Дискуссия грозила затянуться до бесконечности. Слишком молод этот Эрлих. Да, молод и неопытен. И еще Штробла бесило сознание того, как быстро Шютцу удалось затуманить Эрлиху голову.
— Нашу стройку объявили молодежным объектом. Значит, молодежь должна активно работать не только на своих рабочих местах и в ССНМ, но и в партии, в управлении, в профсоюзе, — говорил ему Шютц, объясняя выдвижение Эрлиха на пост председателя профкома.
Допустим, это верно. Но возможно ли обойтись без опыта таких людей, как, например, Зиммлер? Да и сам он, Штробл, далеко не юноша. Нет и не может быть ни одного молодежного объекта подобного ранга, где не нуждались бы в опыте «стариков». Слов нет, молодежи — дорога! Но и ветра в голове у них, молодых, хватает: что ни день, то новые идеи!
«Непременно поговорю об этом с Шютцем, объясню ему свою позицию безо всяких околичностей. Причем немедленно, сегодня же».
У входа в рельсовый коридор Виктор ждал Веру. Сдержанный, немногословный, Виктор кивнул ему по своему обыкновению, а потом ушел вместе с Верой, Штробл долго смотрел им вслед.
К его возвращению домой Шютц сидел за столом и что-то писал. Косой солнечный луч падал в комнату, прямо на подошвы брошенных Улли Зоммером тяжелых башмаков, покрытых серым цементом. Из них торчали заскорузлые носки. Над постелью Улли девушка Молли чуть выпятила свои блестящие, зовущие к поцелуям губы. Штробл сунул свои туфли под кровать и проворчал:
— Сколько раз ему повторять, что в комнате все обязаны поддерживать чистоту!
Шютц не ответил. Шютц писал. Он писал письмо Фанни о том, что вряд ли сможет в конце этой недели побывать дома. Не подлежит сомнению, что почти все коллективы останутся на воскресные дни на стройке. У тех, что работали в цикле, это получалось естественным путем. Да, но он-то не в цикле… До пятницы он ей еще позвонит. Он писал, писал и не мог остановиться, он отлично понимает, что теперь все заботы по дому и о детях легли на ее плечи. Когда его приглашали сюда, он не мог знать, насколько свяжет его здесь работа. Но ей, Фанни, известно, как он всегда и везде старался быть таким работником, на которого можно положиться. Если что не получалось, он места себе не находил. И, надо сказать, он никого не подвел. И гордился этим. С полным, между прочим, правом. Здесь ему случилось подняться на ступеньку выше, чем когда-либо. Но он не сомневался, что не оступится. Нельзя было только рассчитать заранее или предвидеть, что от него потребуются «показатели совершенно иного порядка», как выражается Штробл. Сварщик он умелый, в мастерстве монтажа, даже, самого сложного, мало кому уступит, и качество при этом будет отличное — с гарантией! Но сделать из такого болвана, как Вернфрид, человека, который не только взлелеивает каждый шов на трубопроводе, будто узел на своем воскресном галстуке, а вот возьмет и придет к нему сам, без вызова, и скажет: «Эй, послушай, у меня есть идея, как мы то-то и то-то сделаем куда лучше…» — об эту штуку он себе зубы обломает, а добиться, чего желает, не добьется. Иногда он спрашивает себя: «А то ли это поле, на котором мне дано собрать хороший урожай?» Но не собрать урожая он не имеет права.
«Не собрать урожая я не имею права, — с горечью думал Шютц. — Я просто должен, и все».
Он бросил ручку и закурил сигарету, вспомнив недавнюю бессмысленную перепалку с Вернфридом. Тот остановился перед ним и откинул голову, тщательно вытирая руки ветошью и ожидая приветствия Шютца, чтобы после этого небрежно ответить. Всем своим видом он как бы подчеркивал собственное дружелюбие: «Разве ты не видишь, я тебя слушаю и готов тебе ответить, я тебя не избегаю. В этом ты меня обвинить не сможешь. А насчет чего другого с меня взятки гладки. С чем ко мне придешь, с тем и уйдешь. И сегодня, и завтра, и через неделю тоже. И вообще… Можешь заговаривать со мной, когда пожелаешь. Толку не будет, не рассчитывай».