Стоп, мы заходим слишком далеко, — оборвал ход собственной мысли Штробл. — Главное, что? Продумать, о чем он будет говорить с коллективом. Это должно быть что-то значительное, серьезное, побольше, чем у Веры, если он намерен зажечь и ее, как всех остальных. Таков его план, и на меньшее он не согласен! Я в ее тени быть не согласен, я хочу стоять с ней рядом! Штробл покажет себя как в лучшие времена! А каким он был в свои лучшие времена? Один из тех, кто это хорошо помнит, — Шютц. Но Шютц пишет и слушает музыку. Какую-то такую, громкую».
Но вот, наконец, тот заклеил свой конверт.
— Скажи-ка, Герд, ты хоть изредка поигрываешь на гитаре? — спросил Штробл.
— Она у Карла Цейсса. Не гитара — рухлядь. Пора нам приобрести другую.
— Нам? — Штробл покачал головой. — Пусть Зиммлер пошевелит извилинами. Культура — по его части.
— Тоже выход, — кивнул Шютц, наклеивая марку на конверт. — Скажи, Эрика тебе пишет?
Штробл не ответил. И молчал довольно долго. Потом проговорил:
— Знаешь, я был бы рад, если бы хотя бы сынишка написал или позвонил бы по телефону, как Верина Олечка. У них это целые тысячи километров, у нас какие-то несколько сот. Даже открытки и то и не дождусь. Ну, какие тебе присылают — с рисунками…
— Дрок, похожий на веник, который превращается вдруг в «поющее и звенящее деревце»? А-а, брось ты!
— Какая разница? — улыбнулся Штробл. — Передай своим, пусть нарисуют что-нибудь и для дяди Штробла. Он тоже любит получать открытки. И совсем не против веников. — И, поскольку Шютц собрался уходить, Штробл спросил: — Не погулять сегодня ты не можешь, Герд?
Шютц пожал плечами.
— Погода отличная! А ты все равно со мной не пойдешь.
Штробл вскочил с постели.
— Плюнь ты на погоду! — воскликнул он. — Еще сто раз будет отличная погода! А мне именно сегодня хочется обсудить с тобой кое-что важное.
— Что это с тобой стряслось? — удивился Шютц.
— Стряслось? Со мной? — Штробл ухмыльнулся. — Ничего со мной не стряслось. Просто меня радует, как мы теперь работаем. Можно этому радоваться или нет?
Он действительно вновь обрел себя, и это особенно проявилось, когда он на общем собрании объяснял каждому, что от него лично требуется в новых условиях. И Вера, и он говорили немногословно, четко и доходчиво, взаимно дополняя друг друга, словно они заранее распределили роли. Придется нелегко всем, говорили они. Они исходят из того, что все здесь собравшиеся останутся на своих рабочих местах и в предстоящие праздничные и воскресные дни, каждый в своей смене. Это даст возможность использовать в эти дни кран, на который соседи — раз они будут отсутствовать! — претендовать не смогут. И, наконец, они предлагают взять обязательство выполнить план на четыре дня раньше срока!
— Вот именно, — с удовлетворением прошептал Шютц.
После собрания он все же сделал Штроблу упрек: зачем вообще было столько времени держать эту информацию в секрете? Если обнаружились резервы, имеет полный смысл обнародовать это. Тогда и другие призадумаются. Глядишь, и еще резервы отыщутся.
— Ох, и умник ты у меня, — беззлобно пошутил Штробл. — А знаешь, чем все может обернуться, если ты раскроешь свои карты в неподходящий момент? Представь, что ребята сказали бы тебе: «Ага, два дня мы выиграли? Тогда отпустите нас на праздники домой!»
— Но ведь не сказали же! — улыбнулся Шютц. — Потому что вы с Верой оказались в отличной форме.
К их разговору прислушивалась Норма. Она то и дело вставала из-за своего столика и подходила к канцелярскому шкафу, доставала из него и подшивала документы, подписанные размашистой подписью Штробла, складывала их в папки, распределяла по отдельным ящичкам бумаги различных отделов. С некоторого времени Норма прислушивалась к тому, что говорилось в ее присутствии. В поведении Штробла она ощутила какую-то перемену. Перемена эта была неуловимой, неопределенной, но заставила Норму временами поднимать голову, когда голос Штробла начинал почему-то звучать по-новому.
Долгие годы портрет человека по имени Штробл оставался для нее неизменным, запечатленным раз и навсегда. Долгие годы он представлялся ей едва ли не легендарным героем, всегда безупречно владеющим собой, суховатым, не прощающим ошибок и не знающим поражений. И вдруг что-то в этих понятиях сместилось.
С тех пор, как перемены в нем сделались ощутимее, он начал гораздо сильнее привлекать внимание Нормы, чем она себе признавалась. Неожиданным и новым для человека по имени Штробл стало чуть ли не постоянное с некоторых пор веселое настроение. Должны же были быть на то причины, и Норма отгадала их, с удивлением и даже внутренне сопротивляясь. Она видела, как светлело лицо Штробла, когда он докладывал о ходе работ в головных боксах; видела, сколько в нем сил и уверенности в себе, когда он после бессонной ночи и утренней планерки, на которой они с Верой доложили об успешном ходе работ, возвращался в свой кабинет. Видела Веру, которая, проходя по «Штруку», привлекала к себе взгляды всех мужчин. Видела, как она снимает каску и машет ею Штроблу, а ее черные волосы разлетаются и закрывают лицо.