— Поторапливайся, папаша, — посоветовал ему Шютц, откашливаясь. — Успеешь домой еще засветло. Видишь, особых неприятностей не будет.
Мотоцикл завелся, хотя и не сразу, а после того, как его добровольный помощник умело соединил несколько проводов.
— Доведешь? — спросил он Шютца. — Руль удержишь? — и когда тот, сжав зубы, кивнул, посоветовал: — Поезжай медленно. Я пойду за тобой следом. В случае чего, съезжай направо, на обочину.
Когда они въехали в город, уже зажглись первые фонари. Остановившись у подъезда своего дома, Шютц с явным облегчением перевел дух. Проводивший его парень поднял на прощание руку и дал газ.
И вот Фанни в объятиях Шютца. И оба они поняли, ощутили, что стена, якобы воздвигнутая кем-то между ними, — все это выдумка, самовнушение, пустые страхи. Обнимая ее, он рассказывал, что произошло с ним на дороге, ничего не упуская и не преувеличивая; о парне с рыжеватым пушком на щеках и о его забавной теории о счастье: если ты сломал руку, считай, что тебе повезло — ты мог заодно сломать и ногу, а если сломал ногу, опять, считай, повезло — ты мог сломать себе шею. А шею, сами понимаете, ломать нельзя ни в коем случае. Он рассказал ей об Эрлихе, о Штробле, о Норме и сказал потом:
— А теперь твоя очередь. Я хочу знать, как жила ты, как дети, что в газете, что в детском саду и что дома и как ты вообще себя чувствуешь. Эх, знала бы ты, как мне всех вас не хватало!..
Ночью Шютц долго не в силах уснуть. Боль в плече терпеть можно. И все же, стоит Шютцу на минутку задремать и повернуться на бок, он сразу просыпается от боли. Но это вовсе неплохо — лежать, думать и слышать ровное дыхание спящей рядом Фанни. Она дышала тихо, легко, едва слышно, и Шютцу вспомнилось, как однажды они всю ночь до рассвета быстро шли пешком, чтобы успеть к последнему проходящему автобусу, он — в мундире, она — в тоненьком платьице. Вот они на остановке, вот она сует ему в руку мелочь на дорогу, вот он в последнюю секунду втискивается в дверь, и оба они рады донельзя, потому что, хотя поезд свой он и пропустил, в казарму попадет вовремя, и тем самым спасена увольнительная на следующее воскресенье. И еще он подумал: «Как нам всегда хорошо вместе!» И с этой мыслью уснул.
Утром его разбудили дети. Он позволил им построить из одеяла хижину, ну а потом Фанни все-таки испекла пироги. Часов в одиннадцать утра появился почтальон, принесший с большим запозданием телеграмму с известием о том, что он, Шютц, приедет в субботу. Он зачитал ее вслух, дети подняли страшный шум, запрыгали и заверещали, а Шютц дал почтальону, узкоплечему и быстроглазому юнцу, одномарковую монету и велел передать привет начальнику отделения.
И в зоопарке они успели побывать, и к фрау Швингель наведались, но в спешке, чуть не задыхаясь от бега, потому что отец нарушил весь распорядок дня, установленный матерью.
— Ох, и набегались же мы, ф-фу ты! — отфыркивалась Фанни, принимая вечером горячий душ. Было видно, что воскресная программа далась ей нелегко.
Потом она приводила в порядок свою короткую прическу, вытиралась досуха перед зеркалом, критически разглядывая в нем свое отражение.
— Ничего, не страшно. Скоро все будет позади.
— Какие-то три месяца, — кивнул Шютц, становясь следом за ней под душ.
— Два, — сказала Фанни.
— Девять минус шесть, — Шютц с удовольствием похлопывал себя по бокам, — во все времена три, даже если вам, многоуважаемая, арифметика давалась в школе с трудом.
— Зато девять минус семь — два, — поправила его, не повышая голоса, Фанни.
Она все еще укладывала волосы, и когда Шютц вышел после душа и их взгляды встретились, оба на какое-то мгновение ощутили испуг. «Он даже не помнит точно, на каком я месяце, — подумала Фанни. — Вот как далеки от меня его мысли». Опустив веки, она успокоилась, быстро взяла себя в руки и сказала:
— Велика важность: два или три? — и пожала плечами.
Шютцу не нужно было объяснять, что скрыто за ее словами, и он, мокрый еще после душа, осторожно и нежно обнял жену.
Вечером Фанни рассказала ему об Эрике, все, что Эрика ей поведала, она говорила о себе и о нем, Герде, о своих тайных опасениях.
— Я думаю, Эрика вернется к Штроблу. Может быть, ей необходимо было расстаться с ним, совсем расстаться, чтобы убедиться, что для Штробла и для нее есть только одна возможность: жить вместе, жить так, как жили до сих пор. Вместе так вместе, врозь так врозь. Я на это не способна, говорю тебе это окончательно, раз и навсегда. Потому что, куда бы тебя ни послали, я хочу быть рядом с тобой. Вместе с тобой.