— Форму имеет такую, похожа на шайбу. Да ты ступай вниз по проспекту — и километра не пройдешь, как увидишь ее.
То, что она назвала узкую поселковую улицу проспектом, и то, что пивная построена здесь в таком «индустриальном» стиле, окончательно развеселило меня.
— Еще вопрос, — спросил я, — зачем медведю рукавицы надели?
На суровом, точно каменном лице дежурной появилось наконец что-то вроде улыбки. Она сказала:
— Здороваются с ним постояльцы. Придет — здравствуй, уходит — прощай. И все за лапу, все за лапу… А если который из «шайбы» воротится, так лапу, почитай, цельный час трясет. Никакая лапа не выдержит. Вот директор и велел рукавицы надеть.
— Прекрасная мысль! — воскликнул я, едва удерживаясь от смеха, и, выйдя из гостиницы, направился вниз по «проспекту».
«Шайба» стояла на пустыре, в конце «проспекта».
Это была странная и несуразная постройка. Собственно говоря, она напоминала не шайбу, а скорее большую нефтяную цистерну.
Выкрашенная в зеленый цвет пивная не имела окон. Стены ее были сплошными, дверь же, очевидно, выходила на противоположную от меня сторону.
Сквозь стены, точно из огромного улья, доносился неясный, глухой шум.
Я обогнул «шайбу», нашел дверь и открыл ее.
Очень странно попасть из полярного дня сразу в вечерний сумрак. На улице была ночная тишина, особенно ощутимая при свете солнца. Здесь же на меня обрушился многоголосый шум, звон посуды и всхлипы пивного насоса. Было прохладно и сыро.
Сначала я ничего не мог разглядеть, кроме маленькой, тускло горящей лампочки, болтающейся на обрывке шнура. Ее обволакивали клубы табачного дыма. Потом из дымного тумана выплыли огромные пивные бочки, поставленные вдоль стен и заменяющие столы. У каждой бочки стояло по нескольку человек. Почти все они были в ватниках или брезентовых куртках и в резиновых сапогах.
Бочки были расставлены полукругом, по обе стороны прилавка, сбитого из некрашеных досок. На прилавке, на жестяных тарелках, коробились кусочки сыра, лоснилась конченая колбаса. А над всеми этими яствами возвышалась толстая женщина с рябоватым лицом и очень толстыми губами. Она была в грязноватой белой куртке, надетой поверх ватника, отчего казалась еще более толстой.
Я подошел к прилавку.
Женщина восседала на бочке, точно на троне, а справа от нее высилась другая бочка, очевидно с пивом; из нее торчал пивной насос. У стойки стоял человек с пенящейся кружкой пива в руке, и буфетчица наливала ему водку в зеленоватый граненый стакан.
Потом она взяла со стойки пустую кружку и стала накачивать в нее пиво. При каждом движении ее руки насос попеременно то всхлипывал, то скрипел.
Буфетчица ткнула в меня кружкой, наполненной пивом.
Я почувствовал себя как-то очень растерянно в этой непривычной обстановке и пробормотал:
— Нет… Простите, если можно, несколько бутербродов.
Женщина чуть приподняла свои белесые брови, потом взяла с невысокой стойки жестяную тарелочку, положила на нее бутерброды и все так же молча поставила тарелку передо мной.
— Спасибо, — сказал я. — Если можно, я возьму их с собой. Вот у меня и бумага есть…
И, вытащив из кармана газету, я стал завертывать в нее бутерброды.
— Э-э, так дело не пойдет! — вдруг раздался громкий голос.
Это произнес один из посетителей, стоящих у ближней к стойке бочки, — молодой, весь серый от каменной пыли, в ватных штанах и в расстегнутой, надетой на голое, тоже серое тело брезентовой куртке. Он был уже слегка пьян.
— На вынос наша фирма не торгует, — продолжал парень. — Или, может, считаете, что компания для вас грязновата?
Не успев завернуть свои бутерброды, я недоуменно посмотрел на него.
— Или, может, капиталы не позволяют? — еще громче спросил парень. — Марь Петровна, кружку пива с коротким хвостом начальнику! Горняк угощает!
— Нет, почему же? Зачем вы так? — сказал я, положив бутерброды на тарелку. — Я совсем не поэтому… Только я хотел… А впрочем, дайте мне, пожалуйста, кружку пива, — неожиданно для самого себя громко обратился я к буфетчице и добавил потише: — Только водки не надо.
Парень в куртке плечом потеснил своего соседа, освобождая мне место. Я протиснулся к бочке.
У соседней бочки шел громкий разговор, люди о чем-то спорили, перебивая друг друга, говоря о шлангах, тросах и рогачах, которых «ни в горе, ни под горой не сыщешь», ругали какую-то нарядчицу: «Злая, ух злая, аж зубы у нее трясутся…»
Но за нашей бочкой, как только я подошел, наступила настороженная тишина. Люди замолчали, едва я поставил свою кружку. Бутерброды я держал в руке — на днище бочки для них уже не нашлось места.