К исходу второго дня Пронькин не выдержал.
— Впервые на веку такое вижу, слышь! — возмутился старик. — И что ты за человек — ничему удивиться не желаешь! Можно ли вековать в мире, не зная его! В тайге иной раз слепота и глухота стоят жизни, вот что скажу, сынок!
Санечка отозвалась с внезапной пылкостью:
— Да нет, дедушка, мне все интересно. Но недосуг!
— Отчего ж — недосуг? Я ж поминал: все увижу и услышу. Ведь поминал?
— Да.
Таежник вдруг уколол.
— А может, паря, заячья душа в тебе?
Старик покосился на подростка и увидел, как внезапно побледнело и обострилось его лицо.
— Ты чо? — смутился спутник. — Иль обидел тя ненароком? Ну, не гневись, это так — сболтнулось, перешутил я лишку.
— Нет же! Какие обиды? — покачала головой Лоза, поняв, что и в самом деле колкие слова вырвались у старика без зла. Однако с этой минуть она уже не мешала Ипату Мокеевичу говорить, иногда даже как бы подбадривая рассказчика взглядом.
И Пронькин, уразумев это, с удовольствием пояснял теперь всякого зверя, и всякую птицу, и разную зелень, что там и сям попадалась в пути.
Девушка слушала рассказы таежника обо всем, что вокруг, но вопросов не задавала. Старик снова было подумал, что это равнодушие, но, взглянув на спутника, весело крякнул. Тот смотрел широко открытыми глазами на окружающий мир, будто впитывал его не одними лишь глазами, а, кажется, даже кожею тела. Правда, иногда лицо его каменело, брови сдвигались к переносью — у каждого человека свои беды с победушками. Но суровость быстро пропадала, и молодой человек снова самозабвенно слушал Пронькина и редкую речь Гиляжева. Все же глаза его обшаривали щель каньона, и зелень пихт и берез, мелькавшую, певшую и щебетавшую птичьими голосами.
В эту пору близ путников резко закричала кедровка; старик мгновенно смолк, весь превратился в слух, и даже тело его напряглось.
Однако птица смолкла, и старик усмехнулся.
— Это она нас, болтушка, заметила.
Вышагивая по берегу, говорил юнцу:
— В глуши идешь — все замечай и понимай, ибо от того иной раз жизнь — на кону. Бывает, человек глядит и не видит, слышит и глух, и не всякому дано разгадать, что там, за криком птицы, или под пеной воды, или в следах на песочке.
Вот, скажем, та же кедровка либо сорока. Сидит впереди тебя на ольховом подросте и чистит перья. Что из того следует? А вот что: с ее стороны путь чист, и ни людей, ни крупного зверя окрест нету.
Иногда все трое спускались к реке, ополаскивались прохладной водой, минуту-другую наблюдали за прибрежными рыбками.
Аюп-ата сообщал своему юному спутнику: в Юрюзани не только окунь, ерш или щука, что само собой понятно, но живут и форель, и хариус, и язь, а к тому же еще случается — выскочит на загорбок волны метровый налим и хватит по воде хвостищем так, что брызги — на берегу.
— Коли реку перебредаешь, гляди, чтоб быстрица не снесла, — поучал Ипат Мокеевич Санечку. — А впрочем, ничего. Быстряди не бойся — в тихой воде омуты глубоки. И черти водятся в тихой воде.
И весело усмехался.
Иной раз Ипат Мокеевич показывал Санечке голые косые ущелья, спрашивал, потешно щуря глаза и почесывая затылок:
— А скажи-ка мне, паря, чо замечаешь?
Лоза перечисляла увиденное, понимая, конечно, не о том пытает старик, что ясно всякому глазу, но ничего другого не могла обнаружить.
— Ну, гляди — ив память забей. — добродушно внушал Пронькин, указывая на скалы ущелья. — Царапины на них, много. Али не видно?
Санечка смущенно качала головой, еще не разумея, что это может значить.
— А коли царапины — так ведь легко понять: берег-сыпуха тут, камнепады часты, — пояснил таежник. — Это они след оставляют, и беда, стало быть, над головой висит.
Пососав пустую трубочку, продолжал:
— И без царапин постичь можно — место обвальное. Глянь, на реке чуть не шивера от тех осколков, а на деревьях пыль от камней, чо падали и воздух мутили.
Он поднимал вверх корявый прокуренный палец с крепким ногтем, говорил вежливо:
— Вот вперед и помни, не зевай в подобных местах, — и вздыхал: — А ты втесную к скале идешь и вверх не глядишь.
Санечка ежилась: не от опасности — от обиды на себя. Выросшая в глухом поселении, у Байкала, она многое знала и понимала окрест, однако в сравнении со стариками чувствовала себя подслеповатой и глухой. Вполне понятная мысль, что таежники втрое старше и оттого должны знать впятеро больше, не приходила ей в голову, или Лоза просто отметала ее.
Пронькин тем временем, мерно шагая прибрежной полосой, сообщал молодому человеку, что в тихую безветренную погоду в ущелье худая видимость, ибо плотно, как клушка на гнезде, сидит в теснине туман. Зато в мути этой, особо в ранние рассветные часы, все слыхать много лучше обычного.