Лес, который встретил их у Большой Тесьмы и тянулся до подошвы Круглицы, вскоре стал редеть, и было видно, что там, на вершине, он исчез совсем, уступив место потокам немалой россыпи.
Подъем на Круглый Таганай, как объяснил Булычев, не самое трудное дело, но глядеть надобно во все глаза. Иные валуны на склоне держатся кое-как и, коли задеть, могут рухнуть, ломая и сплющивая все, что попадется на пути.
Именно потому Булычев не ленился время от времени напоминать:
— Гляди, курумы не задень. А то придется нам уливаться большими слезами, браток.
Теперь уже они лезли в гору молча, все внимание тратя на то, чтобы верно одолеть нагромождение камней.
Наконец партизан забрался на овальную вершину Круглицы и, сбросив крошни на землю, протянул руку спутнику, делавшему последние шаги. Булычев понимал, что у подростка с непривычки рвутся жилы и надо пособить. Но Санечка помощи не приняла, а доковыляла до вершины сама. Она окинула почти незрячим взглядом темя горы, лишенное могучих зазубрин и покрытое желтоватым, местами бурым кварцем. Бедная тундровая растительность цеплялась за камни жесткими, суровыми корнями, и можно было поразиться этой жажде жизни в царстве гор и ветра.
Булычев приладил крошни к сосне-недоростку и обессиленно опустился на ближний валун.
Тотчас камнем упала Лоза.
Молодые люди не успели еще перевести дыхание, когда над головой вдруг заворочались черные тучи, которые бог весть откуда взялись, и мгновенно сделалось ненастье.
Булычев, оставив Лозу, быстро сошел с вершины, набрал охапку подсохшей, ломкой травы и хвороста и вернулся к привалу.
Он уложил подстилку в относительном заветерье, снял пиджак и опустился на лежанку.
Накрылся с головой одной полой одежды, оставив другую Санечке.
— Айда ко мне под бок, паря. А не то к утру застынешь.
— Спи, — отозвалась Лоза. — Потом лягу.
— Когда ж — потом? В июле глаза смежить не успел — заря.
— Экой заполошный, право. Сказал «потом» — и не лезь под ногти.
— Ну, ладно, — примирительно проворчал партизан. — Мне, молвить правду, и самому не спится. Давай поболтаем?
Не услышав ответа, сказал с хорошо рассчитанным равнодушием:
— Выспимся. Лишь бы дедушка не набрел. А то как ря-авкнет — со страху помрешь!
— Какой еще дедушка?
— Вот те раз! Я ж о медведе толкую. Али не ясно?
— Ясно.
Костя совсем было заснул, даже стал похрапывать, но тут же приподнялся на лежанке, спросил:
— А чо лучше, как понимаешь: ты любишь, а она нет, али, напротив того: она любит, а те скушно? Чо лучше?
— Все хуже, — буркнула Лоза, — и дай мне, Христа ради, ночку послушать.
— Нет, право, холодом от тя несет, девки таких не любят, ей богу.
— Вот и хорошо.
— Что ж хорошего? — удивился Костя. — Экой ты все же брякалка!
Снова было безмолвие, и снова Булычев нарушил его.
— М-да… Сошлись кое о чем помолчать. Ну, хошь, я те наши частушки спою? Скоропешки называются.
— Спой, — неожиданно согласилась Лоза.
— Потерпи чуть, я сначала про себя похриплю маленько. А там уж и вслух можно.
Костя присел на лежанке, несколько секунд молча шевелил губами и тут же запел безголосо:
Лоза сказала досадливо:
— Поешь скверно. Но не в том беда.
— А в чем? — сдерживая недовольство, осведомился Булычев.
— Я смотрю: ты сам себе — загляденье.
Костя хотел возразить, что это — частушка, не он сочинял, но усмехнулся, сказал тоном завзятого сердцееда:
— Ты еще слепышонок, паря, И девок небось как следует не видал?
— Это как — «как следует»?
— Хм… — смутился Булычев. — Как следует — это как следует. Али совсем дитё?
Некоторое время молчали. Костя попросил:
— Ты меня, слышь, не перебивай, А то собьюсь с настроя, петь не сумею.
И тотчас закричал новую частушку:
Полюбопытствовал без всякого перехода:
— А миланя-то у тя есть? Аль не обзавелся еще?
— А зачем она мне? Не та пора ныне.
Костя горестно вздохнул.
— Затемненный ты человек, паря. Думаешь, они ждать станут, когда война кончится? Девки теперь любить хотят.
— Не хотят, не выдумывай.
— А ты откуда знаешь? Вот послушай, чего они поют, девки: