Мы играли. Мои пальцы, отвыкнув за эти недели от жёстких струн, бегали по грифу, и я готов был играть что угодно, лишь бы ещё немного подержать в руках этот заюзанный инструмент.
По утрам пробежки, после каждой пайки фанатичное отбивание кроватей, нет минуты, чтобы даже поковырять в носу, всем карантином сидим на взлётке и сержанты учат нас перематывать портянки, потом зубрёжка статей, снова отбивание кроватей, постоянная уборка помещения, подметание полов, помывка сортиров.
Вечером перед ужином весь карантин стоит на взлётке в упоре лёжа.
— Охрана всегда жмёт на костях, — расхаживая между нами, деловито разъясняет голый по пояс сержант Шмелёв.
Пол кафельный и наши нежные кулачки впервые чувствуют то неприятно режущее ощущение в костяшках дрожащих рук.
— Раз, два, полтора!
Торс у Шмеля, словно изваяние античной скульптуры, грудь вздрагивает в такт нашим отжиманиям.
— Держим уголок, печальные!
Моя задница плотно упирается в холодные кафельные плиты, ноги вытянуты вперёд, руки пытаются дотянуться до носков. Живот напряжён, и острая боль пронизывает мышцы пресса.
— Ещё и получаса не прошло, а вы уже ноете, девочки, — жизнеутверждающе говорит Шмель. — Что вы в роте делать будете?! Сдохните на первом «физо».
Потом мы сидели в курилке перед вечерней прогулкой и молча слушали рассказы Шмеля, который рьяно поучал нас, как надо будет себя вести и разговаривать со старшими в роте. Снег вяло падал на почерневшую землю. В курилку зашёл боец, видимо из роты Шмеля, достал из бушлата конверт, поджёг его зажигалкой и зло выбросил в урну.
— Два месяца, тварь, грёбанных два месяца не дождалась! — заключил он.
«Як прыкра, аднак мне хочацца рассмяяцца табе ў твар, усім сваім выглядам і светапоглядам ты заслугоўваеш такога да сябе звароту. Свет існую не з учора, хлопчык, часам трэба плаціць па заслухах».
Мне хотелось потешаться над его горем, над проблемами этих пустолобых чурбанов с их обывательским потребностями и мировоззрением. От беды подальше я спрятал свою ехидную улыбку в тёплый воротник бушлата.
В курилку зашёл Кесарчук. Он не курил. Как сам рассказывал, бросил ещё по «слонячке». Примостился в углу лавки и включил музыку на своём телефоне. Излюбленное занятием солдат, которым уже положено иметь мобильники. Ей-богу, гопарьская мода.
— Новый репер появился, из наших, Макс Корж. Сам служил, текста правдивые, чисто по пацанской теме разгоняет, — сказал Кесарчук и в курилке повисла тишина.
Из его динамиков раздалась гармошка, а потом и сама песня «Армия». Я слушал вместе со всеми. Текст и вправду был хорош, про таких же, как и мы с тревогой и грустью в голосе, коротко и по существу
Но ассоциации с этими окружением, с этими Кесарями и Шмелями вызывали во мне лишь отвращение и негодование к этой песне.
Через пару недель Макс Корж был в мобильнике у каждого уважающего себя «полагена», «дедушки» и «фазана».
Хотелось сплюнуть под ноги каждому из них.
***
С понедельника началась подготовка к присяге.
Мы маршируем по плацу, размахивая руками, поворачиваем головы из стороны в сторону, отбивая свои пятки, как умалишённые. Каждый день по два часа.
В один из промежутков между строевой и зубрёжкой статей в роту зашёл майор Швока, заместитель начальника штаба по идеологической работе, улыбчивый мужик лет тридцати пяти с небрежно зачёсанным на бок чубом. Мы сидели всем карантином на взлётке, пролистывая свои тетради.
— Музыканты есть? Кто умеет играть на барабанах? — спросил он, ползая по нашим рядам игривым взглядом.
Что-то в его повадках говорило о разухабистости его души.
Все молчали. Гитаристы помалкивали.
— Я, — ответил я, встав по стойке смирно, сам не ожидая от себя такой инициативы.
— Отлично, — потёр ладони майор. — Комбат поручил мне лично заниматься подготовкой «стукача», будешь барабанить во время репетиции по случаю присяги, так что, сержант Шмелёв, — обратился он к Шмелю, — бери своего архаровца и дуй ка во вторую роту за инструментом.
Шмель недовольно встал и я поплёлся за ним в след, явственно ощущая, что, выражаясь по-армейски — «проебался».
Мы поднялись на второй этаж во вторую роту охраны. На входе я отдал воинское приветствие рыжему очкарику, который стоял на тумбе и впервые увидел армейский быт: солдатня, как пленные румыны, расхаживала по задрипанной казарме, кто-то чистил берцы, кто-то сидел на стуле, подшиваясь.