Она глупо и немного некрасиво растерялась, что бы скрыть румянец – присела, собрала брошенный хлам, поднялась и утвердительно спросила, даже, предварительно, кивнув:
– Значит…
– Значит…- кивнул Белый Дворник.
Они бы, по логике, должны были в этот момент сентиментально обняться и она бы поплакала от счастья на его мужественном и терпеливом плече… но им мешал мусор, который Гоголиада теперь продолжала судорожно сжимать своими писательскими пальчиками. Тогда Белый Дворник нежно взял у Гоголиады этот красочный хлам, отнёс его к камину и выбросил в пылающий зев. Вид огня, захватившего новую бумажную добычу, заставил дворника остановиться и замереть, на секунду позабыв о Гоголиаде. Конфетти горели ярко и истерично.
Белый Дворник шмыгнул носом и продекламировал:
– Горит в камине старый хлам, сжигают люди память.
А потом вдруг повернулся к Гоголиаде, и она заметила, как огонь отразился в его левом глазу, и зрачок показался красным и пылающим. Он криво улыбнулся и громко спросил:
– А ты никогда не жгла в камине рукописи?
Эхо вопроса пронеслось по балюстрадам залы.
Гоголиада отшатнулась, и наваждение затмило её взор.
Под жгуче раздирающую сознание музыку, хлынувшую из пустого рояля, она увидела как Пику и Лили словно засасывает в жерло камина, они визжат от страха и боли, цепляются пальцами за углы, а неведомый ветер сдувает их в огонь. Вдруг резко всё прекратилось, Гоголиада увидела, что её девочки опять просто лежат, греясь у самого жерла.
Но её поразила реакция Белого Дворника, который же просто не мог видеть всё это!
Он сломя голову подбежал к камину и, взяв Лили и Пику за руки, по очереди помог им сойти. Девушки сразу же ощутили себя на подиуме и грациозно направились вглубь залы.
Белый Дворник в ужасе даже вскрикнул:
– Нет, нет! Как же можно! Как же можно? Живые они… – помолчал немного и заискивающе спросил Гоголиаду, – Это все равно, что самосожжение, да?
Гоголиада устало опустила глаза и только согласилась:
– Да, как самосожжение…
Если бы у Гоголиады были соседи, то этот вечер, затянувшийся у эксцентричной писательницы глубоко к утру, показался бы им, по меньшей мере, странным.
До самой зари в доме играл рояль прекрасные лёгкие вальсы, а под эти волшебные звуки по зале двигались, плыли и скользили танцующие вальс вчетвером – мужчина, одетый во всё белое и не снявший треух, женщина, счастливая впервые, и две девушки, странные в своих нарядах. Они кружили, взявшись за руки или полуобнявшись, менялись партнёрами, в замысловатых па создавали венок из тел, напоминающий семейную фотографию, где все улыбаются и счастливы, да они просто наслаждались танцем, хореографом в котором теперь была сама Судьба.
Но, если бы соседи действительно были… то, может, они бы увидели совсем другое, может, это нам так померещилось.
Глава III.
"И это… любовь".
Опять же, осталось не совсем ясным, какой именно по счёту наступил день после вышеописанных событий. Может и следующий. Скорее всего, это было раннее утро, пришедшее сразу за священной ночью. Но дело было так:
На покрытом фиолетовым бархатом столе, прямо посреди залы, стояла Гоголиада.
Её розовое бальное платье было накрахмалено и отблёскивало перламутром. Справа от Гоголиады сидела на столе Лили и радостно хлопала в ладоши, слева грациозно расположилась Пика и методично пришивала к платью Гоголиады разноцветные ленты, которые заправским фокусником вынимал из рукавов своей белой телогрейки Белый же Дворник. Ленты пришивались к рукавам платья, так, что в итоге сама Гоголиада становилась похожа в своём платье на облако, а переливчатые ленты на раскинувшуюся по этому облаку радугу.
Идиллию дополняла музыка. Опять в соседней комнате играл Шопен, звуки его вальсов разливались по дому, наполняя мелодией каждый уголок и пьяня без вина.
Свечи радостно и даже с треском горели в тяжёлых золотых канделябрах, их свет танцевал на стенах и потолках, подхватывался и отражался радугой в руках Гоголиады. Лили весело и заразительно смеялась, словно ускользающее детство вновь впорхнуло в её уставшую душу. Дворник купался в женском внимании, грациозней льва вынимая из манжета очередную ленту. Пика… о, Пика поражала своей скрупулёзностью и аристократическим изяществом. Все четверо так захвачены происходящим, что если бы в этот момент рухнул в тартарары весь мир, то, пожалуй, никто бы и не вздрогнул.
Это была картина, напоминающая… улыбающегося человека.
Но мир не очень любит подобные картины.
И он (мир), поспешил скорее вмешаться, явив посредником знакомый уже персонаж.
Сквозь не очень ухоженный сад, даже, можно уточнить – диковатый сад, под глухой гвалт невесть откуда взявшихся ворон, к усадьбе Гоголиады пробивался радостно-ошалелый Граф. Его походка не отличалась твёрдостью шага. Руками он отбивался от ворон, а казалось, наоборот, хотел поймать привидение.
Через некоторое время дверь внизу грохнула и музыка в зале ушла на второй план, уступив сквозняку. В комнату ввалился Граф в смокинге, чёрном в белую крапинку.
Он неистово отряхивался и радостно орал:
– Милочка-моя-добрутро-вот-я-и-у-вас! Вороны! – на этом восклицании все присутствующие застыли и удивлённо подняли бровь. Граф, размазывая рукавами по костюму птичий помёт, продолжал, – Простите меня, изгадили мне весь камзол, злыдни, загадили как Бог черепаху! Чёрт побери, такое впечатление, что вороны со всего города слетелись на ваш дом! Я не успел выйти из экипажа, как тут же стал вороньей канализацией, каналья им в бок! А ещё божья тварь с крылами!
– А может, это вас чайки изгадили, мсье? – меланхолично поинтересовался Белый Дворник.
– А, может и чайки, поди их разбери… – отозвался Граф, отряхиваясь, – Как птицы на мёд… я только и успел, что глаза закрыть.
Лили и Пика подходят к Графу и, пользуясь тем, что он их не видит, тихонько берут его за лацканы и отводят к дивану, усаживают. Он повинуется, как будто собственному порыву сесть. Все ждут, что он увидит обновлённую Гоголиаду. Не видит, занят собой, отряхивается. Девушки стоят по обе стороны от Графа, осторожно пальчиками поворачивают его лицо по направлению к героине.
– Ну и сквозняки у вас тут…- бурчит Граф.
Тогда девушки указательными пальчиками разводят губы Графа в улыбку. До старика дошло. Он увидел-таки хозяйку дома, хлопнул себя ладошкой по лбу и начал фальшиво декламировать:
– Рафаэль мой, Рафаэль, как он вас-то проглядел! Ну, какой он Рафаэль, коль он вас-то про-гля-дел?!
Дальше Граф повёл себя следующим образом – он встал, расправил стариковские плечики, втянул живот и борцовской походкой направился к Гоголиаде. Должно быть, походка должна была символизировать молодецкую удаль. Этаким крендельком он начал дефилировать вокруг стола, на котором стояла Гоголиада, и интимно рассказывать:
– Случалось, говаривал он мне: "Знаете, Граф, мне осталось совсем немного до Творца! Творец создал людям глаза, а я эти глаза людям, почти открыл". Хорошо сказал, шельмец!
На этих словах граф вынул из внутреннего кармана смокинга ножницы и начал по одной разрезать ленты меж рук Гоголиады. Ленты разлетались в стороны, оставаясь висеть на рукавах писательницы, как цветные перья крыльев. Граф продолжал:
– Он освободил натуру, он убрал всю ложь, кою люди сами напридумывали. Шкура должна быть у зверей, они с ней рождаются, и это правда. А у людей есть кожа, и она – прекрасна, она – божественна! Рафаэль мой, Рафаэль, он первый нарисовал на холсте свой мир, и этот мир, изначально был чист, был Раем. Рафаэль создал этот Рай на холстах, он открыл его в себе, представляете, Рай – это я, САМ.