Французская пресса была самой активной и эффективной в Европе, проникая в разные уголки этого разворошенного муравейника. Поскольку власти Испании в эти тревожные годы неуверенно и половинчато заигрывали с новым повелителем Франции и властителем дум Европы, то цензура в Мадриде в течение некоторого времени практически отсутствовала или была малоэффективна. То, что печатали в Париже, стремительно попадало в Мадрид и там прочитывалось и обсуждалось в кафе и трактирах, в светских гостиных и дружеских компаниях.
Читал ли Гойя эти газеты? Если бы его спросили, как и что он узнает о событиях в мире, он бы ответил, что он человек пожилой, нездоровый, глухой, живет в изоляции от мира и по-французски не говорит. Когда Наполеон прибыл в Испанию для того, чтобы навести там порядок, вызвал к себе Гойю, чтобы тот написал его портрет, и принялся по своему обыкновению выспрашивать своего визави, пустив в ход свое гипнотическое красноречие, художник тоже сослался на глухоту и незнание французского языка. Портрет императора он написал, но разговора между ними не получилось. Этот портрет был позднее уничтожен новыми хозяевами страны, когда французская оккупация закончилась.
Гойя был лукав. Известно, что он умел слышать слова, если они произносились громко и ясно. Слышал, когда хотел слышать, и становился глухим, когда не хотел. То же самое с французским языком. Хитрый художник притворялся неученым, когда считал нужным. В его обильной корреспонденции уже за двадцать лет до того появляются письма, написанные полностью или частично по-французски. Он не без успеха осваивал этот язык, когда стал придворным художником и потом «живописцем короля», ибо офранцуженный двор, аристократы и образованные либералы общались зачастую именно на этом языке, при всех своих увлечениях почвенническими идеями и испанскими ценностями. Нам такое положение вещей понятно и знакомо — русские аристократы и в том числе славянофилы тоже знали французский язык как родной.
Вероятно, о совершенном знании французского языка в данном случае говорить не приходится. Говорить с императором французов на языке Франции художник Гойя не хотел по другим причинам. Но читать французские газеты — это, согласитесь, совсем другое дело. Гойя читал постоянно и испанские газеты и журналы, почти такие же многостраничные и словоохотливые, как их французские собратья. Официальные взгляды отражали такие издания, как «Гасета де Мадрид», «Эль Меркурио» и «Диарио де Мадрид». К просвещенным и вольнодумным умам обращался журнал «Эль Сенсор», то есть «Цензор», само название которого было ироническим и даже издевательским, если иметь в виду те либеральные и оппозиционные, официально отвергаемые мысли, которые там излагались.
Напомню еще и о том, что массовые коммуникации того времени были знакомы художнику и связаны с ним также в профессиональном плане. Когда он в свои сорок пять лет стал делать первые офорты и награвировал, среди прочего, вольные копии с картин Веласкеса (Гойя своеобразно воспроизвел большинство портретов и многие другие картины старшего мастера), эти его офорты регулярно публиковались в солидной «Мадридской газете» (Gaceta de Madrid). Более того, первые признаки известности художника на мировой арене были связаны именно с публикациями его офортов в газетах. Австрийская пресса быстро заметила появление этих офортов, поскольку прежняя королевская династия Испании, Габсбурги, была связана родственными узами с правителями Австрийской империи. Трудно не предположить, что другой активный читатель разных газет, обитатель офранцуженного и просвещенного Франкфурта по имени Иоганн Вольфганг фон Гёте, среди публикаций о событиях в мире мог заметить и информацию о выдающемся художнике Испании. Фантастические и демонологические эпизоды «Фауста» вызывают законный вопрос: не видел ли Гёте хотя бы некоторые мотивы из «Капричос»? Разве шабаш ведьм или другие картины темных сил в «Фаусте» не заставляют нас вспоминать о Гойе?
Франсиско Гойя — вообще не чужой в мире тогдашних массовых коммуникаций. Как мы помним, из первого отпечатанного им тиража серии «Капричос» было продано всего двадцать пять (или чуть более) экземпляров. Мы досадовали и недоумевали в одной из предыдущих глав на мизерность продаж и отсутствие коммерческого успеха. Как бы то ни было, некоторые из этих отпечатков незамедлительно попали в распоряжение газетчиков. Испанские газеты много раз перепечатывали эти листы — разумеется, не полностью, а кусками или отдельными фрагментами, не всегда вспоминая о том, что следовало бы ради приличия называть имя автора. И все-таки тогдашние получатели газет и журналов получили, среди прочего, некоторое представление о том, что такое «Капричос», как работают гротеск, сарказм и фантастика в понимании современной жизни и политических событий.
Напоминаю еще раз, что новые массовые коммуникации Европы — это именно массовые коммуникации, то есть, среди прочего, они связаны друг с другом, они следят друг за другом, цитируют друг друга, подворовывают материалы друг у друга, препираются друг с другом в масштабе всего континента. Внимательные читатели газет в Англии и Франции, в Германии и Италии узнавали мотивы из «Капричос». Когда они видели вызывающую молодую маху в сопровождении уродливой дуэньи, или дряхлую беззубую старуху у зеркала, или полет совы и нетопыря по темному небу, то вполне могли угадать в этих мотивах намеки на смелые и парадоксальные наброски одного испанского художника. Назвать его имя не все смогли бы, но само слово «Капричос» стало распространяться по миру. В газетных цитатах из знаменитейшего сборника офортов была узнаваемость или предполагаемая узнаваемость. Всем представлялось очевидным, о чем говорит картинка с ослом, который сидит у стола и листает свою родословную книгу, где красуются портреты и фигуры ослов-предков. Призраки, ожившие мертвецы или демоны в сутанах католических священников тоже не нуждались в объяснениях. Не сомневаюсь в том, что Гёте, Меттерних и Байрон, а также Талейран и молодой Пушкин видели такие картинки. Одна только досада: прямых доказательств не имеется.
Однако продолжим. Франсиско Гойя, свой человек в мире прессы, читает газеты и знает о том, что происходит в мире и какова обстановка в Испании. А обстановка такая, что на горизонте собираются грозовые тучи и никто не знает, когда и где начнется гроза и будет буря. Он пишет пока что сравнительно мало картин, его кисть и его резец словно ждут чего-то. Его главная тема в смутные годы — это сильный человек, и прежде всего гордая женщина, которая не собирается смириться и согласиться с силами судьбы. Он пишет портреты «молодой Испании», портреты великолепной доньи Исабель и гордой, сильной доньи Франсиски. Итак, откуда возникает это желание писать портреты этих людей и заявлять эту тему?
Художник словно думает о том, где же и кто они в Испании, сильные люди и гордые неукротимые матери, сестры и жены. Ему нужна опора. Что-то возникает и образуется в атмосфере эпохи, и сильные люди вскоре будут нужнее всего.
Поставьте себя на его место. Он неплохо осведомлен о закулисных и демонстративных извивах политической жизни. Он отлично знает, как дряблы и неуверенны политические мышцы правящей династии, насколько они там наверху безнадежны, тем более в то время, когда наследник Фердинанд подрос и начал с опасливой нагловатостью заявлять о своем праве на престол — при живых родителях, при папаше-короле, который беспокоится и нервничает, ибо подозревает, что сынок собирается устроить какую-то каверзу, а может быть, даже скинуть с трона законного монарха. Король любит показывать свою силу и власть, но не очень понимает, как противостоять тайным интригам и непредвиденным предательствам.
Притом все они, эти недружные (или скажем откровенно, склочные) Бурбоны, апеллируют к генералу, Первому консулу, а затем императору Наполеону. Последний присматривается к этой семейке с некоторым сдержанным неудовольствием, если не сказать — усиливающимся отвращением. Моральные ограничители вряд ли могли остановить великого человека. Более того, он даже давал поручения своим тайным агентам при испанском дворе, которые должны были всячески разжигать подозрительность Карла и самолюбие Фердинанда. Делать всякие мерзости во имя предполагаемых великих целей было не привыкать. Короли и феодалы делали это, первосвященники католической церкви делали это, просветители делали это, якобинцы делали это. Коммунары, анархисты, ура-патриоты и прочие будут делать это. Ради великой цели чего только не натворишь! Величайшие мерзости часто совершались во имя светлых идеалов, и тут как раз такой случай.