Винокур Моисей Зямович
Голаны
Моисей Зямович Винокур
Голаны
Солдатам всех времен,
павшим за Израиль
В марте роту нашу перевели в Синай и разбросали по всем частям Рафидима. Осталось нас четверо: Панчо из Монтевидео-Цфата, Иоханан из Батуми-Кармиэля, Николай из Бухареста-Беэр-Шевы и я - из Ташкента-Цур-Шалома.
Мы заняли просторную палатку, получили оружие, съездили в Шекем за коньяком и начали третий месяц службы в милуиме. Днем мы работали в гараже, а ночами несли караульную службу. В свободное же время загорали, играли в карты, учили иврит и параллельно русско-румынско-испано-грузинский мат.
Одним словом, жили мы дружно. Висело над нами безоблачное небо пустыни, стоял мутный мир или перемирие, вероятно, таков он и есть, мир с арабами на Голанах рвались снаряды да в сводках ЦАХАЛа передавали списки убитых и раненых.
Мы просили у командира базы перевода в боевые части, но он говорил:
- Каждый делает свое дело, а уж если понадобимся - нас переведут.
Однажды под вечер Панчо принес почту. Он показал, что и мне есть открытка, но наотрез отказался отдавать, пока не нальют коньяк.
Он пил, а я читал открытку. "Шалом, братуля, - писал мне Гершон. - Вот и я ранен. Осколком разорвало губу, но рука Б-га прикрыла меня, не дав осколку войти в голову. Нас накрыли в самую точку. Я гоню танк под сумасшедшим огнем, весь залитый кровью, и не могу закрыть люк. Херня все, зато абсорбция кончилась, и я израильтянин. Приезжай скорей, расскажи, какой он, Синай. Жду. Целую. Гришка".
Иоханан умчался к командиру за увольнительной и билетом на самолет. Панчо и Николай наполнили бутылками и сигаретами мой ранец, дали денег, запасные магазины к "узи", и мы побежали к проходной. Видно, Иоханан все успел объяснить, и Рафи, наш командир, выкатывал джип из гаража. Ребята распахнули ворота. Мы понеслись к аэродрому.
Приходилось ли кому-нибудь ездить с взволнованным израильским водителем? Да еще с военным водителем! Машину удерживают на дороге совсем не законы физики. Нет вообще никаких законов в бешеной этой езде, но есть огромное, искреннее желание помочь вам, и оно берет верх! Рафи поговорил с дежурным на КП, и меня протолкнули без очереди. Он крикнул мне: "Все будет хорошо!" Я помахал ему рукой.
Потом был Луд. Автобус до Хайфы. А дальше тремп, тремп, тремп всю ночь. Пост на мосту через Иордан. Проверка документов. Дорога все выше и выше в гору, а утром я был у минарета деревни Хушния и увидел Гришку.
Рафи был прав. Все хорошо, как всегда. Все было так, что большего и желать грешно, только на месте, куда ляпнул осколок, рос небритый островок рыжих волос.
Мы вцепились друг в друга насмерть, назло ей, и Гришка орал:
- Ну, падла! Нашел меня, нашел!!
Потом мы пили коньяк, как воду. Пила вся батарея, и повар Йом Тов выбросил на стол все лучшее из армейских припасов. Приехал командир полка, тридцатилетний парень, выпил с нами и, чтобы сохранить боеспособность батареи, дал Гришке трое суток отпуска. Танкисты ликовали.
Открытая машина везла нас в Эрец Исраэль, среди черных камней, покрывших эту землю, средь разбитых сирийских бункеров и сожженных русских танков, а головы и желудки наши горели на холодном ветру, и Гришка укрывал меня теплой своей курткой.
Кончилась фронтовая полоса. Мы вытащили магазины из автоматов, сели в Рош-Пине на обыкновенный красавчик-автобус и покатили в Цур-Шалом, к маме Риве под крыло. Мы балдели всю дорогу от Рош-Пины до Чек-поста. Теперь было смешно слушать про то, как под водительское сидение попал ящик с боеголовками, и Гришка не мог закрыть люк. Хоть возьми и голову оторви. О том, как забыл иврит и кричал экипажу по-русски: "Уберите ящик!" Про нокдаун, когда ударил осколок, и рассказ командира танка: "Кричал, кричал. Потом замолчал, но танк идет. Значит, беседер! Слава Б-гу!"
Я рассказал ему синайский анекдот о тремписте: "Стоит солдат у Суэцкого канала и беседует с водителем машины.
- Куда едешь, бахурчик?
- В Хайфу, мотек.
- Аир или Адар?
- Аир, мотек.
- Эх, жаль, - говорит, - не по пути".
Нам было легко и весело оттого, что мы в Израиле и вот проезжаем Нацерет. Оттого что нам еще только по тридцать лет, и мы в Израиле! Сбылось все, что нам снилось в Ташкенте - мы в Израиле!! Мы были пьяные вдрызг и пели: "АМ ИСРАЭЛЬ ХАЙ!", и все в автобусе улыбались и пели с нами.
У Чек-поста мы вышли и привели себя в порядок. Домой хотелось явиться в приличном виде. Мы пили пиво и спорили, что подарить матушке - цветы или мясо. Я настаивал на последнем, но разве Рыжего убедишь? Он купил большой букет, обернутый целлофаном и ленточками, и теперь не знал, куда его засунуть, не тащиться же средь белого дня с автоматом и цветами. Так и стояли мы у цветочного киоска, препираясь, кому нести. Тут подходит к нам солдат, тоже с букетом, и говорит по-русски:
- Я вас знаю, ребята. Вы из Цур-Шалома.
- Да, - говорит Гришка, - из самого Цур-Шалома, а что?
- Если домой, то садитесь, подвезу.
Мы сели в его "Пежо", радуясь, что не пришлось шататься по дороге с цветами, что скоро наши Мотл и Рива обнимут нас, а потом мы примем горячий душ и нас будет ждать полный стол самой вкусной на свете жратвы.
Водитель, мы так и не узнали его имени, ехал медленно. Разноцветными стремительными струями нас обтекали машины. Шел разговор, обычный в те дни: Йом Кипур. Я, сгорая от стыда, сообщил, что сидел в Ташкенте. Все покатились со смеху. Гришка сказал, что был на курсах водителей танков, а тот парень был на Голанах. "Два дня, - сказал он. - Всего два дня, а потом госпиталь".
"Я был медбратом на санитарной бронемашине. Недалеко от перекрестка Шамс стоял наш разбитый танк и просил помощи. Так сообщил мне радист из полевого госпиталя. Было утро. Солнце только поднималось над Хермоном. В поле мы увидели нашу машину. Танк стоял вплотную к русскому Т-62. Вокруг ни души. Мы свернули с дороги в поле, на эти чертовы камни, и тут у нас сорвало правую гусеницу. Мы даже не стали смотреть на упавшую ленту, взяли автоматы, носилки и побежали. Смотрим под ноги, чтоб шею не свернуть, и вот, поднимаю глаза и не верю самому себе. Стоит перед нами десяток сирийцев-командос с "калашниковыми" наготове и спокойно на иврите говорят: "Бросай оружие!"
Что тут сделаешь? Бросили автоматы на землю и руки кверху. Содрали они с нас часы, вывернули карманы, забрали документы и велели снять ботинки. Связали нам руки шнурками, а старший спрашивает:
- Ты врач?
- Нет, - говорю.
Тогда он ударил меня, сука, и я упал. Дальше все было как под наркозом. Следующих ударов я не чувствовал. Я только видел, что меня бьют. Голова моя разрывалась от того, первого удара в ухо, а они все били, били... Потом нас подняли и повели.
Я не чувствовал даже боли в босых ногах, хотя они были красными от крови. Не знаю, ребята, сколько все это длилось. Минуту или всю жизнь. Нас вели мимо нашего танка, и я смотрел на перекошенную орудийную башню, на открытый водительский люк и думал: "Вот и все. Должно быть, оно таким и бывает "вот и все". Просто встретят чужие морды, и окажется ВОТ И ВСЕ".
Вдруг из танка ударил пулемет, и сирийцы, идущие впереди нас, упали. Очередь запнулась и хлестнула вновь. Я крикнул: "Исер, беги!", и мы бросились в разные стороны. Если это можно назвать бегом, то я бежал. Я падал на камни со связанными за спиной руками, вставал и снова бежал. Потом я упал и пришел в себя на закате дня.
Я лежал на дне ямы, и все вокруг воняло порохом. Болела голова, все тело. Хватило сил доползти до камня и перетереть шнурки на онемевших руках. В этой воронке я остался до утра.
На рассвете я пополз к своим. Тут не ошибешься. Надо только чувствовать, что спускаешься вниз. И еще была во мне уверенность, что я доползу.
К полудню мне показалось: дрожит земля. Ничего не слыша, я встал на колени и увидел, как прямо на меня несутся танки. Наши танки - это было видно по окраске. Я поднялся на ноги и пошел навстречу, размахивая над головой руками.
Они заметили меня. Одна машина чуть изменила направление и остановилась.