Можно ли рассказать словами то, что было в душе моей?! Они втащили меня в башню. Еврейские парни в поту и пыли дали воды, перевязали ноги. Я лежал внизу на снарядах, плакал и молился, а эти парни делали свое дело. Танк догонял колонну.
Когда санитары переносили меня в свою машину, подошел офицер. Он что-то говорил мне, но я не слышал. Тогда я рассказал ему о том, что было вчера у перекрестка Шамс. Почему-то я стал уговаривать его поехать туда. Говорил, что в машине места хватит всем, зная, что говорю обидные слова, а он слушал, опустив голову и поправляя повязки на моих ногах. Потом он ушел, и машина тронулась. Мы ехали не больше часа, пока вновь не остановились. Санитары взяли меня под руки, помогая выбраться наружу. Я узнал перекресток и наш броневик на краю поля, и тот танк вдали.
- Там, - сказал я офицеру. - Только не засовывай меня опять в машину. Я тоже пойду.
Они шли быстро, развернувшись цепочкой, с автоматами наготове, а я ковылял за ними и думал: вот ведь как надо было, но тогда бы нас пристрелили эти твари.
Я так и не дошел до танка. Они возвращались. Они проходили мимо меня, и я видел пару носилок и этих... на брезенте.
Носилки плыли мимо меня. На первой лежало тело с прижатыми к животу ногами в черном от засохшей крови комбинезоне. Обезглавленное это тело качалось перед глазами в такт шагов санитаров...
На вторых носилках пронесли совсем мальчишку. Мальчишку без ног. Его лицо на брезенте было повернуто ко мне.
- Больше там никого нет, - сказал офицер. - Их было только двое.
Я бежал за носилками на чужих ногах и кричал, чтобы они еще раз все осмотрели, что этого не может быть - экипажа из двух человек!
Офицер нес носилки и плакал.
- Все может быть, - говорил он. - Даже такое. Этот мальчик стрелял из пулемета уже без ног. Он умер от потери крови... "
Мы медленно ехали по дороге на Цур-Шалом. Мимо нас, обгоняя, неслись машины. На тротуарах играла детвора. Гуляли женщины в легких одеждах. В придорожном пруду чайки охотились на рыбу.
А я смотрел на парней, сидящих со мной в машине, на дома и деревья, на синее небо над нами...
Вот такие дела были тогда в Израиле. Я в них абсолютно ни хера не понимал. Ни слов. Ни песен. ГОЛЕМ.
И я не могу вам объяснить, почему с полного хода втрескался в Этот Народ по брызговики. Вы уж простите.
Кажется, все... Ох, нет. Простите, еще раз простите.
Я тогда же... по глупости... беспечно... наобещал Создателю, что по мере сил попытаюсь не скурвиться.
ЧЕРТ
Катились по отлогому спуску из Тассы в Рафидим. На исходе ночи, когда соблюдающий себя водила погасит фары, прижмется к краю дороги, отцепившись от осевой, остановится, осмотрит скаты да груз - не взбрыкнул ли где танк на повороте, поссыт и снова за баранку, рассветное время дорого.
Катились по отлогому спуску под незачехленным "Патоном".
Повизгивала по-щенячьи платформа, шипели колеса на росистом асфальте, "гулял" мотор на прямой передаче, и стрелка тахометра прилипла к отметке 2100. Предел.
Четвертые сутки распечатывал Плешивый в Синае.
Его напарник Натан по кличке Желток остался в Бат-Яме катать в покер по-крупному против строительных подрядчиков, и Плешивый не сомневался, что крутой Желток раздербанит их в пух и прах. И поделом.
Сладенькие "терпилы" счет деньгам не вели: воздух, мусор.
"Вот и устроились с Б-жьей помощью, - подумал Плешивый и в голос зевнул. - Весь мир из одних потерпевших".
Старик Шмуэль по прозвищу Черт, громадный мужик из румынских евреев, таскал "Шерманы" еще в Синайскую кампанию, поливая на "Даймонти", простом как примус, но старье списали, пригнали новую технику, которую он не хотел, да и не мог понять, и Черт решил дождаться пенсии ценой бессмертия.
Черт катался в правом кресле. Пассажир.
Вчера, ужиная у танкистов, Черт "убил" Плешивого, проглотив полный поднос отварного мяса.
- Куда ты, тварюга, все это пихаешь? - укорил Плешивый.
Черт оторопел, бросил вилку и ушел, а Плешивому показалось, что за стеклами очков он видел слезы.
Буду называть старика по имени, - решил Плешивый и тихонько позвал:
- Шмулька.
- А?!
- Выползай. Рафидим скоро.
- На хуй мне нужен твой Рафидим?!
- Пиво поставлю в "Шекеме" от пуза.
- Ладно, - согласился старик и крепко осмердил кабину.
Плешивый опустил стекло левой дверцы и плюнул вниз на асфальт.
"Шмуэлем ведь мать когда-то назвала, - осаживал себя Плешивый. - Именем пророка!" - И чувствовал, что его собственный тахометр переваливает запретные 2100.
И как костыль хромому пришло во спасение: вся колода из бубновых шестерок. Недосып и "миражи", и простота бесприюта. И ушли навсегда те, кто ждали, и пустые перекрестки открещивались виновато, и от Хабаровска до Синая, все на подъем, колесишь по Старой Смоленской. Затяжной прыжок из пизды в могилу...
Катились по отлогому спуску из Тассы в Рафидим. Выползал из берлоги-спальни старик Шмуэль, ушибаясь о рычаги и рукоятки. Полный кавалер шоферской славы. Он честно заслужил свой геморрой, ишиас и очки с двояковыгнутыми стеклами. Протезы зубов Шмуэль приобрел по десятипроцентной скидке, положенной вольнонаемным в армии.
- Где мы? - спросил Шмуэль, устроившись в правом кресле.
- В Синае.
- Русский, - сказал старик строго. - Шутить будешь со своими друзьями-пьянчугами. Говори, зараза, скоро ли Рафидим?
- Отсюда до первой бутылки пива минут сорок, - ответил Плешивый и нагло уперся в мутные спросонья глаза старика.
- Потуши дальний свет, собака! - Полез старик на рога. - Ты вперед не наездил столько, сколько я на задней скорости.
- Почему ты ехал назад? Козел старый. Сознавайся! Отступал?!
- Дурак! - сказал Шмуэль. - Большой русский дурак. Иван.
Так докатились по отлогому спуску из Тассы в Рафидим. Стратегический центр всех родов войск ЦАХАЛа, кроме военно-морских - "Шекем" Рафидима. Толпы военнослужащих осаждают его с утра, будто только этим и заняты в Синае. Столы завалены порожними бутылками, мятыми салфетками, огрызками бисквитов и жестянками из-под соков.
"Рай земной, трижды господа мать! - подумал Плешивый. - Погост безалкоголья". Шуганув пару "салаг", досасывающих "кока-колу", Плешивый опрастал место за столом и усадил Шмуэля.
- Держи, старик, место зубами. Я мигом.
Плешивый возвращался, прижимая к груди пластиковый "сидор" с пивными бутылками. И водочка в нем была. Мерзлая. Сладкий холодок прожигал хлопчатобумажную ткань полевой формы.
"Святым старцем наградил Господь накануне субботы. Оделил, как триппером. Но и на том спасибо, что не одному хлебать".
Кровь шибанула в голову Плешивого, когда он увидел седого Шмуэля там, за столом, где он его оставил пару минут назад, всего пару минут... И вот сидит старик, и под носом его гора пустых бутылок, и конечно же вот эти "чистюли" сволокли мусор, обидев старика.
И, казалось бы, уже забытое, но нет, слава Б-гу, не забытое, быстро всплыло на уровень, и руки вспомнили, для чего кулаки, и глаза точно нашли, с кого начать.
- Встань, лох, и убери грязь со стола, - сказал Плешивый резервисту-пехотинцу, что покрупнее.
Самому приличному, что сидел за столом.
Резервист перестал жевать.
И еще четко видел Плешивый, что автомат пехотинца на столе, и обойма пристегнута к патроннику, и перед ним совсем не "лох", далеко не "лох", и в этом он тоже не заблуждался, но Плешивый знал: сломает, иначе не было звериного прошлого.
- Не горячись, парень, - сказал пехотинец. - Спроси старика. Он сам собрал пустые бутылки на сдачу. Со всех столов. Из-под ног у солдат. Новобранцы соблюдают себя, только вы, шоферюги, шакалите, и для вас ничто не позор.
- Шмуль, - тихо позвал Плешивый.
Солдаты от соседних столов смотрели на Плешивого и резервиста-пехотинца.
- Шмуль, - позвал Плешивый. - Не сиди.
Потом, наклонившись к самому уху старика:
- Не сиди, Шмуэль. Как-то же надо выплывать из помоев.
Старик покорно пошел к выходу. Бухтел, горюя за оставленное добро.