А! Вот когда тебя проняло! Потолкуй! Потолкуй с мужиками богатыми, — есть у вас в Уку зажиточные люди, — разъясни, как встречать гостей. И в Рубахиной и в Солонцах есть дружки у тебя.
Есть всюду, Иван Максимович, — согласился Федоров, — где дружки, а где и кровь своя. Черных, староста в Рубахиной, сватом приходится, в Солонцах шуряк мой живет. Могу соответствовать.
— Да, так надо сделать, Лука, чтобы не один или два
человека, а все села старожильческие зубы на них ощерили.
— Весь народ подбить, выходит.
— Именно. И не тянуть — это главное.
— Поезжу по селам, Иван Максимович, — горестно
придыхая, сказал Федоров, — надо так надо. Дела такие мне понятно делать как: ты — куму, кум — куме, кума — кумушкам. Быстро облетит.
Да, принимать меры необходимо заранее. Пропустишь время, потом не выправишь, — расстегивая ворот рубахи и обмахивая грудь клетчатым платком, заговорил Баранов. — Вам, купечеству, все же легче — каждый сам за себя, а у меня еще забота и о порядках в городе. Воровство развелось, кутежи, драки, женщин насилуют. Рапорт пригплось подать губернатору: прошу разрешения открыть публичный дом. Все же лучше. Нет иного выхода. В субботу отец Никодим рассказывал: за три месяца восемь незаконнорожденных младенцев окрестил. Ужас! Ломаются священные узы брака, устои семьи. Плохо стало. Я даже веселость прежнюю потерял, редко смеюсь.
Кто же мерзость такую, дом этот… тьфу… содержать будет? — полюбопытствовал Федоров, выпячивая губы.
Ульяна. Вдова Степашки-трактирщика.
Доброй волей?
Чудак! — пожал плечами Баранов. — Как же иначе? Все пороги обила, хлопотала. На легкий хлеб охотников много, четыре прошения в городскую управу было подано. Тоже конку-рен-ция… Вот скоро откроет — приди посмотри.
Что ты, что ты! — отшатнулся Федоров. — Это что же, значит, теперь вроде лавки откроется! Приходи, кто хочешь, и на выбор, любую… покупай?
Правильно! И ты напрасно испугался, Лука. Как-никак на Европу равняемся. Перенимаем лучшие обычаи. Я уже заходил. Подбор — лучше не придумаешь. — Баранов долго перечислял особенности девушек. — Вот только такой разве нет, как эта твоя, как ее…
— Клавдия, — ответил Иван Максимович. — Ну, такой Действительно и в Иркутске не встретишь.,
Не шути, я знаю тоже одну бабенку. Ксеньюшкой звать. Правда, в другом стиле, посуше и потемнее лицом, но формочки, — чмокнул губами, — антик с гвоздикой! Зайди к Ульяне, посмотри.
Забегу.
Только- сердида на тебя Ульяна за старика своего.
При чем я?
Спроси! Так, по-моему, порядка ради. Надоумил ты, мол, Степашку поехать к тунгусам, и лоцман твой Бурмакин утопил его.
Так ведь лоцман утопил, а не я.
И я говорю то же самое.
А кстати, не знаешь, куда угнали Бурмакина?
Здесь еще. В тюрьме, очереди дожидается. Теперь уже с первым этапом пойдет. Видимо, в Горный Зерентуй.
Знал и я Пашку. Еще мальчонком, — развел руками Федоров. — Тихий был парнишка, боязливый, а тут на-ка тебе, убивцей стал. В каторгу… Ох, и времена!
Да, времена, — насмешливо прищурившись, поддержал его Василев.
Все замолчали. За дверью, в столовой, бренчали рюмки, ножи, пробивался запах какой-то копчености. Федоров вздохнул.
Зной-то, зной, господи, как полыхает! Геенна огненная… Кажись, одну спичку сейчас — и… О господи, господи!..
7
Никита остался в старом доме Василевых один. Все имущество вывезли, и сторожить, кроме голых стен, было нечего. Но воспротивилась Степанида Кузьмовна:
Как это дом без человеческого духа оставить? Чтобы черти вселились? Избави господи! Посторожи, Ники-тушка.
И вовсе ни к чему, мамаша, — уговаривал ее Иван Максимович. — Это же и хорошо, если черти поселятся. Нам ведь в нем больше не жить. Вот сторгуемся с Гурду-сом — продам. И пусть его черти давят.
Нет, нет, — артачилась старуха, — все равно, нехорошая это примета, нехорошая. Дом — что скотина, надо из рук в руки передать. Не амбар, слава тебе господи, а жилой дом. А Гурдус хотя и татарин и скуп, мало дает, но все-таки человек же он. Нет, Ваня, уж ты послушай меня.
Иван Максимович согласился, зато Никита с ропотом принял распоряжение остаться в доме.
Боюсь, — откровенно заявил он, — боюсь.
В пустых комнатах страшно гудело эхо. По ночам в углах пищали мыши. Они бегали вдоль стен и грызли половицы. Пахло сыростью и землей.
Будто живьем в могилу закопали, — жаловался он Лакричнику, забегавшему к нему под вечер «на часок». — И глаз не кажут. Клавдею пришлют, поесть принесет — и опять один оставайся. Что я, колодник, каторжник, что ли? Продали бы дом поскорей.