А вообще говоря, мне Петербург очень не нравится. Вот больше года прожила я в нем, а не могу привыкнуть. Камень, камень кругом. И небо серое, пасмурное, и дождь льет всегда мелкий. И даже когда на Исаакия взберешься, ничего не видать. Все плоское и в тумане. Разве сравнить с нашей Вознесенской горой, откуда, кажется, весь мир видно! И серебряная наша Уда в тысячу раз красивее черной, как чугун, Невы. И наше голубое светлое небо, и розовые рододендроны на Мольте, и желтые утесы Вознесенки, и смолистый сосняк вокруг нее, и всегда зеленая толокнянка, и… Нет, нет! Лучше уж скорее на этом закончить письмо.
Крепко целую тебя, дорогой мой, милый Алеша.
Твоя Анюта.
Поцелуй за меня Ольгу Петровну. Я хотела бы сказать: мою маму, — да не смею».
Дочитав письмо до конца, Алексей Антонович прижал к губам руку матери.
Мама, как она хорошо пишет!
Прекрасный человек Анюта, — тихо и ласково сказала Ольга Петровна. — Когда ты ей напишешь ответ, дай мне, я добавлю, что она может называть меня своей матерью.
Алексей Антонович задумался.
Письмо Анюты было все равно что разговор с нею. Даже глаз закрывать не надо. Вот она сидит здесь же, вместе с ним и Ольгой Петровной, на плюшевом диванчике, тянется то к одной, то к другой вазочке со сдобным хрустящим печеньем, смеется и балагурит или, вдруг притихнув и устремившись взглядом в гостиную, где на елке тихо мерцают огни серебряного дождя и канители, беззвучно шевелит губами.
Как ей одной сейчас там, наверное, тоскливо, — сказал Алексей Антонович, бережно расправляя уголки письма. — Все эти неудачные попытки поступить на курсы… Неустроенная жизнь. Что, если написать ей, чтобы она возвращалась быстрее?
Мать отрицательно качнула головой.
Нет, Алеша, этого делать не следует. Если у Анюты хватит собственного мужества пробивать себе дорогу в жизнь, не надо ее останавливать.
Ольга Петровна сидела прямая, со строгим, задумчивым лицом. Поседевшая женщина, у которой полосы побелели не от старости. И не годы положили глубокие морщинки на лбу и щеках.
Я тебя понимаю, мама, — Алексей Антонович дотронулся до ее руки, — но если в этом нет необходимости…
В этом всегда есть необходимость, Алешенька, — перебила его мать. — От материальной зависимости до духовного рабства очень недалеко.
Ты меня, мама, хочешь представить в роли деспота, — улыбаясь, заметил Алексей Антонович.
Да, если ты себе представляешь нашу Анюту только в роли жены, — серьезно ответила Ольга Петровна.
Но ведь жестоко со стороны мужчины, — стал серьезным и Алексей Антонович, — заставлять женщину испытывать лишения, если этого можно избежать.
Еще более жестоко заставлять женщину быть только женщиной.
А если она… ну, проще говоря, мама, там любить меня перестанет?
Не думаю, Алеша. Скорей она перестанет любить тебя, а, может быть, и уважать даже, если ты потребуешь ее возвращения обратно.
Значит, ждать?
Коли любишь — ждать, Алешенька. Любить — это всегда ждать.
Алексей Антонович встал и вышел в гостиную. Несколько минут пробыл один в полутьме, а потом позвал:
— Иди сюда, мама. Посмотрим вместе на елку. Ольга Петровна подошла к нему.
Может быть, свечи зажжем?
Нет, не надо.
В полосе слабого света, падавшего на елку из комнаты Ольги Петровны, вспыхпвалп и угасали синие и красные огоньки на шариках дутых бус. Ватный ангел, осыпанный блестками слюды, казалось, парил под верхними ветвями. Вокруг него реяли стеклянные бабочки и стрекозы. Алексей Антонович задел неосторожно ветку, Щ дрогнуло деревце, закачались картонажи, золоченые орехи, и зазвенели стеклянные игрушки и бусы. Дед-мороз сорвался с тоненькой ветки и, кувыркаясь, упал на пол.
Из руки у него выпала елочка. Ольга Петровна подняла ее тщательно примотала ниткой и повесила игрушку на прежнее место.
Этому дедушке больше тридцати лет, — сказала она, грустно вздыхая. — И еще многим игрушкам. Берегу их как реликвии. Это — память.
Да, мама, — сказал Алексей Антонович, трогая одну из хлопушек, — и я помню — вот эту хлопушку клеил отец.
— Да. И эту тоже. Как священна бывает такая вещь! Алексей Антонович взглянул на комод. Там, рядом с
алебастровыми слониками, лежал пестрый камешек, который он взял из рук Анюты, когда они прощались. Дорога ему эта память.
В наружную дверь дома сильно постучали.
Алексей Антонович посмотрел на часы: без четверти десять. Он пожал плечами.
Кто бы это мог быть?
Неужели все еще христославы? — удивилась и Ольга Петровна. — Вот неймется нм!
А может быть, к больному?.. Только бы не к Баранову…