— Да. А вы ее знаете? — спросил Маннберг. «Начнутся расспросы», — подумал Алексей Антонович
и вслух сказал:
Нет. Не знаю. Фамилию слышал.
Раз, втемную. — Киреев по своей привычке жандарма уловил в замешательстве Алексея Антоновича стремление что-то скрыть.
Он внимательно посмотрел на него. Алексея Антоновича покоробило это долгое, бесцеремонное разглядывание, и, не сдержав себя, он ответил Кирееву колкостью:
Вы, Павел Георгиевич, чемпион темных…
— Дел — хотите вы сказать?
— Что вы? — овладевая собой, сказал Алексей Анто-
нович. — Темных… ну, как их иначе назвать?., партий, что
ли…
Эге, гм.. — крякнул Киреев и обратился к Маннбергу: — Так у вас, значит, с этой Елизаветой пока, так сказать, еще безнадежно?
Представьте себе, Павел Георгиевич. Да, кстати, коль разговор об этом: а чем у вас дело закончилось, Алексей Антонович, с этой хорошенькой горничной Ивана Максимовича? У вас, кажется, довольно определенный роман завязывался?
Эге-ге! — шаловливо поиграл пальцами Лонк де Лоббель.
Что вы имеете в виду? — медленно, чтобы выиграть время, и не зная, что сказать, спросил Алексей Антонович. Он чувствовал, что кровь приливает у него к лицу, а руки становятся деревянными.
Боже мой! — воскликнул Маннберг. — Не самый финал, конечно. Не можете же вы на ней жениться!
Ничем, совершенно ничем, — стараясь тоже быть развязным и думая этим закончить разговор, сказал Алексей Антонович. — Втемную, раз.
Ха-ха-ха! — захохотал Киреев. — Вы — и втемную? Маскировка не удалась, Алексей Антонович.
Да он и не маскировался, — не поняв смысла реплики Киреева, возразил Маннберг, — Алексей Антонович действовал довольно открыто. А где же сейчас эта горничная?
Этой горничной уже нет, — нервно мешая карты, сказал Алексей Антонович.
Умерла? — поднял брови Маннберг.
Ее не стало… — начал Алексей Антонович.
Mon dieu!.. — воскликнул Лонк де Лоббель.
Вот как! И давно? — спросил Киреев.
Этой горничной не стало сразу, как только она ушла от Василева, — закончил Алексей Антонович.
— Ну, что ж, вечная ей память, — поправил усики Маннберг. — Вы не чувствуете угрызений совести?
Алексей Антонович промолчал. Он словно не расслышал вопроса. Сидел, склонившись к столу, и разглядывал записи вистов на листе бумаги. Неприязнь к Маннбергу и особенно к Кирееву, все больше раздражавшему его своим тяжелым, неподвижным взглядом, лишала способности говорить. Хотелось приподняться, ударить по столу, крикнуть что-нибудь грубое, вызывающее. Из кухни выглянула Ольга Петровна.
Алешенька, у меня все готово. Можно подавать?
Пожалуйста, мама, — с облегчением ответил Алексей Антонович. — Тебе не надо помочь?
Лонк де Лоббель заспешил навстречу Ольге Петровне. Киреев взял карандаш.
Я думаю, возражений не будет, если мы распишем Алексея Антоновича?
Расписывайте, — сказал Алексей Антонович и встал. Маннберг тоже встал, подошел к елке. Стоя спиной к
Алексею Антоновичу, снял одну за другой две хлопушки, разорвал их и бросил на пол.
— Фу! — скривился он. — Ни одна не хлопнула! Алексей Антонович смерил его взглядом, полным самой откровенной неприязни.
Киреев, закончив подсчет, подошел к комоду, поправил прическу перед стоявшим на нем туалетным зеркалом. Потрогал пальцем алебастровых слоников, мал мала меньше, семь штук, выстроившихся полукружием, и подбросил на ладони обыкновенную пестренькую гальку, лежавшую рядом с самым маленьким слоником.
Что это? Сувенир? — и пренебрежительно бросил гальку обратно на комод; она скатилась на пол.
Алексей Антонович вздрогнул, сжал кулаки, но огромным усилием воли взял себя в руки.
Господа! — глухо сказал он, подыскивая какой угодно предлог, чтобы заставить их уйти из дома. — Я прошу меня извинить… Я вспомнил… Неотложный визит к больному… Я постараюсь вернуться скорее… Мама, — обратился он к Ольге Петровне, вошедшей со стопкой тарелок, — заплати, пожалуйста, этим господам.
3
Тучи еще с утра заволокли небо. Нельзя было попять, движутся или стоят на месте они, настолько ровной серой пеленой лежали над городом. Пахло дождем, но дождь еще не шел, только изредка прилетали откуда-то сверху мелкие капельки. На земле, всюду, где не прикрыли ее мостовые и тротуары, щетинилась молодая зелень, деревья стояли настороженные, томящиеся, переполненные вешними соками. Встряхни их сейчас ветер или осыпь крупный дождь — и сразу все ветви оденутся листвой.
Глубокими сумерками Лебедев вышел из маленького деревянного домика, находившегося на одной из рабочих окраин Петербурга. Хотя за ним — он знал это хорошо — и не было сейчас слежки, а здесь, в этом предместье, было особенно спокойно и тихо, Лебедев все же предпочитал засветло на людных улицах не показываться. На этот раз ему нужно было попасть в Тихвинский переулок к одиннадцати ночи. Хотелось бы по этим сонным окраинам пройтись не спеша, постоять, подышать свежим воздухом под деревьями, послушать легкий шорох безлистых ветвей. Но времени в обрез.