– Ты хотел сказать, – поправил его Кельш, – о драконах и сказках?
Прасфора два раза перечитала письмо, до одури покрутила в его руках и на мгновение представила себе – вот она, в кожаном фартуке, режет картофель, добавляет специи, мясо, ставит все на огонь и наслаждается сладко-острым ароматом, предвкушая, как совсем скоро дядя съест это в горном Хмельхольме, еще даже не остывшее. Но картинка с грохотом, как воздушный шарик, лопнула, когда воображение дорисовало кухню – неописуемый ужас ударил в бубен сознания.
Девушка так хотела приготовить это, а не нести, но реальность оказалась куда суровее, как, впрочем, и обычно. Дядю, к слову, она совсем и не помнила – остались только обрывки из далекого детства.
Прасфора и не знала, как отреагировать на новость.
Чтобы увидеть это, нужно отмотать золотисто-сизые, неуловимые лучи времени назад, вывернуть их наизнанку и вновь затянуть тугой спиралью, чтобы оказаться в этом месте, в этом времени, и увидеть, как…
…влажный весенний ветерок летит сквозь пики, остужаясь снежными шапками самых высоких гор и прохладой тех, что пониже, визжит, свистит, с беспечным воем рассекает расщелины и весело влетает в окна Хмельхольмских гор-домов, а потом уносится на дно шахт и там затихает, гулко отзываясь безмятежным эхом.
В лучах щекочущего озорного солнца у большого круглого винтажного окна стоит седой старик, сочащийся вязким теплом – таким, какого так не хватает в промозглые осенние вечера, полным ощущений и вкусов, цветов, запахов, еле-уловимых настроений; полным горячего малинового чая, мягкой шерсти, корицы, кориандра и легкой грусти.
Старик отворачивается, потому за штанину его дергает ребенок с горящими, энергично бегающими глазками.
– Дедушка, дедушка, – спрашивает он. – Что это такое?
Ребенок тыкает рукой куда-то в противоположную от окна сторону.
Старик разворачивается, а солнце чертит на его лице театр света и теней – потом он улыбается и, теребя волосы внука, говорит:
– Это голем, внучок.
– А что такое голем, дедушка? – не скрывая восхищения, спрашивает мальчик.
Старик улыбается.
– Я не знаю, как объяснить тебе, – признается он. – Это первый голем, внучек.
– А как его зовут? – никак не успокоится мальчик.
Старик задумывается.
– У него пока нет имени, – признается он. – Но пусть его зовут… Анимус.
– Дедушка, но Анимус – это ты! – мальчик не может сдержать смеха.
– Теперь еще и он, – улыбается стрик и вновь разворачивается к окну. Взгляд его, притупленный желтым стеклом, летит через горы, а вместе с ним разматываются из тугого клубка и мерцающие потоки времени, откидывая события назад, или вперед – смотря откуда наблюдать. Все вокруг звенит хрустальным звоном, сотрясается, дрожит, пока не замирает, теряя золотисто-желтый оттенок былого, налет воспоминаний…
Кэйзер открыл глаза и снова прошептал:
– Дедушка…
А потом посмотрел на огромного голема в холле и сжал механический кулак.
Глава 2. Туда, но не обратно
Небо упало в дрему, по нему расползлись серые тучи-морщины, затянув солнце и остановив ванильно-персиковый солнечной поток, тут же затушив пожар осенних деревьев, их вечное фениксовое сияние. Свет принялся капать, как из опрокинутой банки с приторным медом – бежевые дома Хмельхольма, словно потеплее закутавшись в свои фасады, покрылись пятнами из солнечных капель и дождевой измороси.
Где-то в стороне от города все это разбавляли клубы плотного пара, седыми вихрями лениво и томно ползущие вверх.
Пейзаж, конечно, что надо – но при правильной смене угла обзора, картина открывалась взгляду полностью, и перед любым наблюдателем – прямо как сейчас – вставал весьма фундаментальный вопрос: прогресс – куда несешься ты, а? И откуда берешься?
Говорят, что технический прогресс дает пинка развитию человечества – это, вообще-то, действительно так, только вот это пинок ногой в золотом ботинке с бриллиантовым каблуком и шнурками из чистейшего серебра, а потому в такой пинок надо как следует вложиться, иначе ничего никуда не уедет, да даже с места не сдвинется.
На Хмельхольм прогресс свалился чугунной – то есть, золотой, конечно – плитой, отпечатавшись первым и единственных во всех семи городах поездом.
В этих самых семи городах пароходы, работающие, конечно, на магии, сновали с людьми и товаром туда-сюда как ужаленные муравьи. Вода, говоря архаическими образами, была живительной кровью всех семи городов, соединяла их узами торговли и логистики – кто-то, как портовый Златногорск или столица, Сердце Мира, отхапал себе море, а кто-то очень даже довольствовался речкой – например, тонкая и изящная Хрусталия.