Разговор душа в душу у них стал разлаживаться. Поначалу на откровенность Марьи Илларионовны Рудена отвечала тоже спокойно и откровенно.
— Ведь ты вроде русская, Рудена?
— Русская.
— Вот и я гляжу… А почему имя такое?
— Да уж такое, теть Маша…
— Мам, а мам, я имя переменила!
Поставив таз посреди комнаты, мать стирает белье, в такт движениям уныло покачивая большой головой, волосы на которой растрепались и повисли. Рудена красит перед зеркалом губы, старательно их выпятив.
— Мам, а мам, я имя переменила.
— Помогла бы мне, чем перед зеркалом красоваться!
— А тут и делать нечего. Завтра соберу вес большое и перестираю. Я имя свое, говорю, переменила.
— Как переменила, в милиции, что ли?
— Кто это в милиции переменил бы! — Дочь не отводила взгляда от зеркала, теперь маленькими ножницами подправляя брови. — Просто называют меня теперь по-другому.
— Ой, не нравишься ты мне, Муська! Как не нравишься… Волосья в третий раз перекрасила, дерганая какая-то стала… Или сама не замечаешь?
— Будешь тут дерганая, если парни такие идиоты.
— Для глупой девушки парни-то всегда идиоты. Мы в молодости тоже любили принарядиться, но чтобы брови по волоску выдергивать, как делает твоя Светка, или волосья на каждый сезон перекрашивать, будто крышу… этого за нами не водилось. А замуж выходили.
— И я бы уже вышла, будь у меня отец инженер или мать заведующая магазином. А то что получается? Понравится парень, а он либо пьяница, либо себе на уме: кто девчонкины родители? Есть у них дача под Ленинградом? А вы что мне нажили?
Мать выпрямилась, вытирая мокрые до локтей руки. Недоброе выражение стыло на ее большом бледном лице.
— Не знаю, с какими ты парнями водишься! Твой отец от меня имущества не требовал. Расписались в двадцать пятом, пришли домой, бутылку водки на стол поставили и блюдо винегрета, вот и все угощение молодым и родителям. А теперь, видать, парни за старину взялись, приданое требуют? Хороши… А тебе знать следует, что дачи-то и многое другое люди имеют ученые да заслуженные. А ты как училась? Кто тебе не давал? Не я тебе говорила, учись, учись?.. Семилетку еле тянула, на завод бросилась работать четырнадцати лет, а кто гнал?!
— У меня от ученья голова болит! Это вам надо было учиться, если народили меня. Или и похимичили бы немножко — не велика страсть… Теперь многие так делают. Кто около чего стоит, тот тем и химичит.
— Ой, Муська, ой… Как возьму я тебя сейчас за крашеные космы, узнаешь тогда, чем люди химичат… — Неловкая, высокая, костистая, мать схватила таз и, расплескивая мыльную воду, вышла. И сейчас же вернулась. — Так как же зовут-то тебя нынче, дуреху?
— Я — Рудена.
— Ай, господи…
— И нечего тебе айкать, я еще и сама его боюсь!..
Мать помолчала, отдышалась.
— В жизни не слыхала таких имен. Немецкое оно или какое?
— Было у меня время справки наводить!
— И чего ты только вытворяешь, девка, ей-богу. Имя-то один раз дается человеку родителями и государством, какое выпало, то носи… Имя не волосья, его разве на смех людям переиначивают дураки набитые…
— Муськой называлась — рыбкой в стае была, а теперь меня вся Выборгская сторона знает!
— Покрывала я тебя, Муська, покрывала… Но уж будет… Сегодня же обо всем узнает отец.
Мать ушла на фабрику, где работала ткачихой и где дежурным слесарем ходил по цехам ее муж, в прошлом моряк-балтиец. Муська же, встревоженная угрозами матери — отца боялась, мог и поколотить, — понеслась к подружке за советом.
Рудена молчала. Марья Илларионовна ждала. И не дождалась, дружески усмехнулась:
— Ну, о работе-то всякий человек может поделиться… — Она ближе подсунула к нему пиалу с тутовником. — Угощайся, вкусно и полезно, у нас в России такого не попробуешь.
Рудена с усилием разжала губы:
— Работа как работа. На завод пришла четырнадцати лет, подружилась с девчонкой-ровесницей; обе работали по четыре часа в день, потом по шесть, но все равно уставали и очень хотели спать. В воскресенье, обнявшись, спали целый день… Долго работала ученицей и подручной сборщика, потом вот сама стала собирать машины.
Красивенькая Светка на семнадцатом году носила уже декольтированные платья, брови более чем наполовину выщипывала, а то немногое, что оставалось, начерно красила. Муська подражала подруге, только платье с большим вырезом носить стеснялась и густых бровей не трогала, чувствуя их красоту.
А вообще-то не было у Муськи хорошего декольтированного платья, хороших туфель, хорошей блузки, ничего у нее не было, так кого же ей брать за бока? Мать! И что доводила она мать до слез, это ее мало трогало. «У Светки все есть, у меня — ничего!» — «Так у Светкиных родителей она одна, и отец на войне не был, а ты у нас третья, и отец пришел домой искалеченный». — «Значит, босиком мне прикажете ходить? В лаптях, да?.. Если родили меня, так нечего было еще дюжину заводить!»