— Смешно же, правда, ребята! — корила их Ларка. — Вы ни один концерт не досидели до конца. Почему?
— Если ты воображаешь, — сказал Шакир и поставил локоть ей на плечо, она рванулась, но не тут-то было, он надавил сильнее, — что наши нервы могут выдержать твою игру, так ты ошибаешься, Ларочка!
— Ваши нервы никогда ее не слышали!
— Ну, если правду сказать, так ты права, музыку мы не признаем вообще, мы приветствуем кино и цирк. Но твою игру мы слышали. Человеческие нервы ее не выдержат.
— Врете, все врете!
— Никита, подтверди! — сказал Шакир и опять надавил локтем. — Ты играешь, как воет кошка на крыше. Впрочем, кошка воет приятнее.
Наконец вырвавшись из-под его локтя, она отскочила в сторону. Она смотрела на Никиту, только на него. «Не соглашайся!» — кричал ее взгляд. Вспоминая впоследствии этот ее взгляд, он понимал, что смотрела она на него умоляюще, смешная, не похожая ни на кого девчонка, ждала его приговора, как смерти себе или помилования, а ему что тогда было? Он подыграл Шакиру:
— Конечно, мы слышали, как ты играешь. Прошлым летом! Ты играла, окно в зале было открыто, а мы стояли на улице и слушали.
— И что же, я играю… как воет кошка?
— И даже хуже. Как воют две кошки, когда сидят на крыше одна против другой.
— Скажи честное слово!..
— Честное слово! — выпалил Никита.
Она побежала по коридору, схватила в раздевалке пальто, понеслась по улице с красными и мокрыми от слез щеками. Ребята же, проводив ее взглядом, победно смеялись. Во, допекли очкарика! Не станет больше приставать со своей дурацкой игрой. И как это неожиданно и здорово получилось!
Весной они вернулись в Ленинград.
Никита не сразу узнал на вокзале отца в генеральской шинели, да и Максим Орестович напряженно присмотрелся, прежде чем в шедшем навстречу большеруком парне с нелепой усмешкой признал сына, так он вытянулся за трудные годы.
— Папа!..
Они постояли обнявшись. Радость Никиты на этом кончилась. Отец сказал:
— Познакомься, сынок. Это моя жена, Лилия Дементьевна.
Стояла рядом с ним молодая улыбающаяся женщина, на военной гимнастерке ордена, медали. Много орденов, медалей… Майор медицинской службы. Она протянула Никите руку, он, подав свою, поскорее наклонил голову.
— А это Гаянэ Валиевна Курмаева и Никитин дружок Шакир, я тебе говорил…
Приехав домой, Никита прошелся по комнатам и удрал к Шакиру в подвал, не в силах побороть тягостное чувство неловкости. Вскоре туда пришел и отец. Еще раз поздоровавшись с Гаянэ, задержав ее жесткую руку в своей, он сел, огляделся. Приспущенными флагами свисали отставшие от стен обои, серой бумагой казались стекла на окнах, так они с обеих сторон запылились. Бил в нос запах тяжелой сырости и затхлости, несмотря на то, что окна были настежь открыты. Никита, засучив рукава, стоял на подоконнике, мыл стекла, Шакир трудился над вторым окном. Тетушка Гаянэ, оставив швабру, присела к столу, уже тщательно вымытому, стала рассказывать Горбушину, как мыкала горе в эвакуации.
— И не съели вас живьем эти два парня?
— Веселее мне было, что два. Кочегаром работала, дали карточку первой категории. Мальчики получали школьный паек. Не санаторий был, конечно, но жить можно. Выросли они — работали в колхозе каждое лето: копали, таскали, косили, сгребали; картошки много заработали, совсем хорошо стало.
Давно знал Максим Орестович, что ничем не отплатить ему за все то, что великодушно, бескорыстно сделано этой женщиной для Никиты и до войны, и во время нее. Ведь, может быть, она спасла ему сына. Он хотел помочь ей материально и терзался, не зная, как осуществить это получше.
Их дружеская беседа изменилась, лишь он поднялся.
— Знаю, дорогая Гаянэ Валиевна, каким неоплатным должником вашим являюсь… Ведь вы десять лет были Никите доброй и внимательной матерью… Я часто думал о том, каких усилий вам стоило это, но вряд ли понимал до конца… — И, стараясь сделать это незаметно, Горбушин положил на стол тугую пачку денег.
Дворничиха отступила от него.
— Что вы…
Горбушин смешался и совсем испортил дело.
— Я вас прошу… Ведь это лишь часть затраченного вами… Я ваш должник…
— Вы сказали: я была ему матерью… Матери не за деньги растят своих ребят!