— Ты до сих пор у него на побегушках?
— Я первый дружок жениха, всего и дела…Ив качестве такового пришел пригласить тебя на свадьбу, как уже пригласил целую кучу наших.
— Забавно… — сказала Лариса, а ничего веселого в ее настороженных глазах не было.
Она еще не совсем его узнала, но смотреть на него, слушать его ей было интересно. Когда-то она заставляла себя не думать о Горбушине, гнала мысли о нем, но беда затягивала, заставляла проводить ночи с открытыми глазами. Любовь чувство высокое и гордое, но иногда Лариса говорила себе: если бы он когда-нибудь испытал к ней то же, что она испытывает к нему, вот бы посмеялась над ним! Узнал бы тогда!..
И вот он сидит рядом, но смеяться над ним не хочется. Или все-таки вспомнить о прошлом, проучить?
— Так Шакир женится… — сказала она безразлично. — А ты что же отстаешь?
— Верно, отстал.
— Есть у тебя девушка?
— Отстал же, говорю. Одна лучше другой, так что разбегаются глаза.
— Я слышала, ты работаешь на заводе. Даже, говорили, хорошо работаешь.
— От кого слышала?
— Не помню…
— Работаю и работаю, — пожал плечами Никита.
— С учением, выходит, навсегда покончил?
— Зачем покончил? Только начинаем. Но все перезабыто, хоть бы курсы какие проскочить. Слушай, я десять лет видел тебя в очках… Где же они?
— Находишь, что я изменилась?
— Ты выросла…
— И похорошела, да?
— Слушай, чего ты кидаешься на меня?! — засмеялся Никита.
— Ничего я не кидаюсь… И не с чего мне хорошеть… Продолжаю выть, как две кошки на крыше. Когда они сидят одна против другой!
— Чудачка!.. — не переставал смеяться Горбушин. — Обыкновенный же был треп на переменке, чего ты обозлилась? И до сих пор помнит…
Она сказала с удовольствием:
— Век буду помнить…
— Есть чего… Век… — заливался Горбушин. — Ну, теперь ясно… на свадьбу к Шакиру ты не пойдешь.
— Конечно, не пойду.
— Между прочим, я ему говорил, болвану, как девчонки с дипломами смотрят на слесарей.
— Ну и глупо говорил!
— По своим способностям… Привет-то хоть передашь ему? — Горбушин встал.
— Куда ты торопишься?
— Мне на работу во вторую смену.
— Хоть ты и слышал кошек однажды у открытого окна… Хочешь еще послушать?
— Давай!
Лариса вышла в другую комнату и сейчас же вернулась со скрипкой в руках, плотно притворила дверь. Профессиональным горделиво-спокойным движением опустила подбородок на деку, коснулась смычком струн, закрыла глаза, и лицо ее сделалось отрешенным. Теперь Горбушин мог рассмотреть ее всю, она стояла перед ним с закрытыми глазами.
Конечно, от школьного очкарика в ней осталось многое, но все равно ее не узнать. Тембр голоса, походка, взгляд — все говорит о том, что цену себе она знает. Ну и правильно!..
Но что такое она играет, и почему так тихо? Вряд ли слышно и в соседней комнате. Это, конечно, мастерство, ничего не скажешь… И это такая музыка, которой он после смерти матери очень боялся, убегал, где бы ее ни заслышал. Скрипка то возвышала голос, то резко понижала его, как будто плакала. И все тихо, вот как тихо.
Когда Лариса опустила смычок и открыла глаза, они были какие-то опустошенные и отсутствующие. Ома отнесла скрипку в соседнюю комнату, медленно, словно нехотя, вернулась и села.
Горбушин, удивление которого все росло, сказал:
— Знаешь… ты играла что-то необычное!
— Ты умеешь отличить необычную игру?
— Для себя умею… Ведь я в детстве играл… Пока была жива мама.
После паузы, сидя вполоборота к нему, она посмотрела на него каким-то новым взглядом, казалось — усталым.
— А теперь, наверное, музицируешь на винных бутылках?
— Случается и на винных. А почему бы и нет?
И вдруг он прочел:
Лариса подумала минутку.
— Чьи это стихи? Очень хорошие.
— Узнай.
— Не помню.
— Ахматовой.
— А я-то думала, что твой удел и предел — дизель!
— Неплохо думала. В машине тринадцать тысяч костей и вен, и знать, что к чему в ней, так ли уж плохо, скажи?
— Это конечно, — скучно сказала Лариса.
Горбушин опять поднялся и увидел, что она колеблется. Теперь она задумчиво смотрела в пол. И он еще раз спросил:
— Может, все-таки осчастливишь меня и Шакира?
— Одной прийти?
— Зачем одной… Давай со своим парнем. Могу я заскочить, если хочешь.