— А я приветствую товарища слесаря!
— Как поживаешь?
— Нормально. Где ты пропадал?
— В каменных дебрях Ленинграда. Слушай, ты свободна сегодня вечером? У меня два билета в Театр Комедии.
— На это я отвечу тебе… — У нее сорвался голос, а потом она продолжала уже с трудом: — Знаешь… подобные мероприятия люди обговаривают за неделю… Не все же только то и делают, что пропадают в каменных дебрях Ленинграда!
— Честно говорю — у меня не было свободного часа.
— Позвонить? Для этого требовался час?..
— Ну, извини…
— Что ты будешь делать с билетами?
— Выброшу, не беспокойся.
— Вот уж нет!.. Акимов единственный художник, в красках которого я всегда чувствую музыку!
— Что же мне остается?
— Тебе остается подойти к моим воротам! — бушевала она.
По конкурсу прошли. Студенты! Горбушин предложил Ларисе отметить это событие путешествием по Карельскому перешейку. Она согласилась. И через несколько дней с небольшой группой туристов они выехали за город на автобусе, затем шли пешком. Однако тянуться по обочине пыльной дороги им скоро надоело: без конца обгоняли машины, обдавая пылью, гарью бензина. Никита предложил оторваться от группы, идти куда-нибудь самим. Лариса быстро на него взглянула и не ответила… И он понял, что добро получено.
На следующее утро, выдержав бурный натиск ответственного за группу товарища, они свернули на желтую от хвойных игл дорожку и пошли куда-то наугад, помня только, что находятся в Ленинградской области и куда-нибудь да выйдут.
Обедали на поляне у старой золотоствольной сосны, до того разогревшейся под солнцем, что аромат хвои заглушал все другие запахи, которыми так богат старый лес. А для ночевки место выбрали на берегу маленького озерка. Натягивая палатку, Никита сказал Ларисе, что это для нее, сам он переночует под звездами. Лариса взглянула на него и промолчала. Она лежала на спине и смотрела в небо.
Уходящий день птицы провожали пением. Сколько их!.. Солнце еще светило, но тени уже плыли над верхушками деревьев, цеплялись за ветки, нехотя сползали к стволам. На воде рыбешки делали затейливые быстрые росписи, каждая своим почерком. Лениво двигались между ними жуки-плывуны, еле ворочая лапами-веслами, танцевали водомерки-клопики на высоких тонких ножках, едва касаясь воды.
Лариса попросила Никиту дать ей скрипку, он не дал. Дома они поспорили из-за нее. Лариса не хотела ее брать. Никита настоял, уверяя, что всю дорогу понесет ее сам. Теперь он решил, что прежде надо поужинать. Они выпили по рюмке хереса за хорошую погоду, не придумав ничего лучшего, — настолько были не в своей тарелке от предстоящей ночевки вдвоем в лесу… Перекусили, и скрипка оказалась в руках Ларисы.
Она сидела, Никита лежал перед нею на траве, подперев голову ладонями, видел выражение отрешенности на ее лице, всегда возникавшее, как только она брала скрипку, спрашивал себя, неужели она любит его, за что, — и не находил ответа. А может, мешало сосредоточиться обилие красочного света? На том месте, куда скрылось солнце, встали высокие малиново-золотистые столбы, вода в озерке сделалась красной, голубой, золотистой, и рыбешки будто потеряли голову — так метались по самому верхнему слою воды, и водомерки-клопики танцевали выше и изящнее, чем минуту назад.
Неожиданно Горбушин подумал: мелодия нежная и звучит для него одного… Песня любящего человека… И ощутил сильное, внезапное волнение, перехватившее горло. Когда Лариса перестала играть, он поднялся, медленными движениями, в которых словно бы не узнавал себя, убрал скрипку в футляр, сел рядом с девушкой и неуверенно привлек ее к себе. Она склонила голову ему на плечо.
— Скажи… Когда у тебя началось это?
Она не спешила ответить, серьезно и прямо посмотрела ему в глаза:
— Ты помнишь наш старый школьный двор?
— Конечно!
— Там, за котельной, ты схватил меня за плечи и стиснул, Шакир держал за руки. Я думала, вы хотите меня поколотить, но не испугалась. Ты сказал: «Не бегай за нами, играть с тобой мы все равно не станем». Дома вечером я плакала. Вот тогда и поняла, что не пустая забава заставляет гоняться за тобой.
— На старом школьном дворе… Это еще в Ленинграде, до эвакуации?
— Да.
— По скольку же нам тогда было?
— Мне двенадцать.
Продолжать Никита не мог, весь во власти сильного, внезапно охватившего его волнения, благодарности и любви к Ларисе.
— Ты мое солнце, Лариска, — сказал он тихо. — Я не стою тебя, это точно. А я-то — чем платил тебе за любовь?.. Никогда себе этого не прощу, и ты мне этого не прощай.