Фундамент крушили четырьмя отбойными молотками, передавая их из рук в руки, на простое не были ни люди, ни молотки. Работали споро, может потому, что подшучивали друг над другом. Ей же, Рудене, оказывали всяческое внимание и советовали отдохнуть, уйти домой, уверяя, что это не женская работа, пусть лучше посидит в саду, почитает книжку. Рудене льстило это внимание, она была довольна.
Первый день вот так в охотку трудились десять часов, не выходя из ДЭС, на другой день дела осталось лишь на пять часов, и с фундаментом, о котором, по общему мнению, больше было разговора, чем потребовалось труда, благополучно покончили. Осталось залить его по каркасу бетоном, но это отложили до того дня, когда прибудет метлахская плитка и строительницы Муасам начнут ее укладывать на бетон; бетономешалку поставят у ворот, близко, удобно будет залить и фундамент.
Плов, что ли, думала Рудена, научиться варить? Или изюм делать? Все бы время прошло скорее.
— Муся! — сказала она девушке, едва та вытянулась на кровати. — Скажи, пожалуйста, изюм делается или растет?
— Узум из виноград выделывать… Четыре кило винограда, один кило уз-зум… Кишмиш — когда без косточек. Поняла?
— Не очень. А как сделать из четырех килограммов винограда один килограмм изюма?
— Сушить нада на солнце! Потом на базар.
— Зачем на базар?
— Чтобы продать. Нада щелочный раствор бросать виноград, туда, так… — показала рукой девушка. — Поняла, Рудена?
— Понимаю, кажется. Сначала виноград опускают в щелочной раствор, затем сушат его на солнце, и только после этого его можно нести на базар и продавать?
— Да-да-да! — обрадованно закивала Муасам.
Отдохнув немного, она поднялась, взглянула на свои крошечные часики, в комбинезон вскочила за несколько секунд, а перед зеркалом стояла, подводя сурьмой брови, поправляя волосы, усаживая тюбетейку набекрень, минут пять. Затем ловким движением переметнула на грудь восемь черных длинных кос и, заправив их за поясок, побежала, от порога кивнув на прощание Рудене.
Вечером на красное крыльцо вышла посидеть Марья Илларионовна. Рудена, увидев ее, направилась туда же, уселась рядом на ступеньке; накануне вечером они долго сидели вот так, говоря о всякой всячине, поглядывая на дорогу, Горбушина рано было ждать, Рудена понимала это и все-таки с тревогой в сердце ждала, мучая себя горькими предположениями.
— Теть Маш, бинокля у вас нет?
— Зачем тебе?
— Дорогу бы подальше просмотреть.
— Приедет — мимо не пройдет, нечего себе душу рвать. А говорила — только товарищи по работе… — с некоторой укоризной, чтобы вызвать девушку на откровенность, сказала Марья Илларионовна. — Если ждешь сегодня, так хоть оделась бы да причесалась, сидишь лохматая, как черт.
— Не велик командир, тянуться перед ним в струнку! — вспыхнула Рудена и тем снова показала женщине, что ждет Горбушина, ждет с нетерпением.
— Ой ли!.. — смеялась Джабарова, колыша на груди халат: было очень жарко.
Неправда вырвалась у Рудены не случайно. Желание показать себя с наилучшей стороны было прямо-таки бичом ее жизни. В струнку бы вытянулась перед Горбушиным, лишь бы он не оставил ее. Ведь не может она жить без него…
Когда впервые увидела его — это было в заводской столовке, он обедал и читал книгу, — так первое, что она сделала, чтобы обратить на себя его внимание, купила две газеты и, шумно переворачивая страницы, поглядывала на него, а другая газета, ожидая своей очереди, торчала из кармана спецовки. Знай наших, товарищ Горбушин! Тоже не лыком шиты.
А разве не желание показать себя заставляло ее плясать на улицах?
— Теть Маш, вы снам верите?
— Которые плохие, тем верю, а которые хорошие — тем нет. Хорошие не оборачиваются.
— Только плохие оборачиваются?
— Это уж точно. Особенно если увидишь лошадь.
— Какую лошадь, старую или молодую?
— Нет между ними разницы — что старую увидишь, что молодую.
— Ой, ой, теть Маш… Кажется, бригадир идет с какой-то… Нет, быть не может!
— Отчего же не может? А вот и может… Я сама давно на них гляжу. Похоже, Рипа с твоим Горбушиным. Да нет…