Петр — славный город Санкт-Петербург. Теперь он — украшение России, его имя знают все, даже жители Багамских островов, но мало кому известно, что возводился он на гибельных болотах и что в тех болотах остались навеки лежать мужичьи косточки — может, миллион, а может, и побольше. И уж совсем забыли, как скор и крут был Петр на расправу… Ну да Бог с ним! Ежели судить его по футбольному счету, то голов в чужие ворота он забил гораздо больше, чем пропустил в свои.
Ульянов-Ленин… Это гений бесчеловечности! На его совести — концентрационные лагеря, разгром церкви, убийство царской семьи! Необъяснимая жестокость.
Иосиф Сталин… Коля, даже воры произносят его имя с уважением — паха-ан! А пахан такое натворил, что кровь в жилах стынет. Ну разве это не парадокс? Адам Мицкевич как-то высказал мнение, что простой народ вообще питает склонность к свирепости как к проявлению силы и боготворит насилие. Вот почему, по его мнению, подданные Ивана Грозного и даже семьи его бесчисленных жертв так горевали, когда он умер. Если это верно, то выходит, что мы — нация рабов! Абсурд? По-моему, полный.
Коля, у нас отбой. Это значит, что мне пора в койку. А время детское, мы с тобой в это время обычно покупали вино и приглашали девочек… Вот так вот, друг мой, как ни крути, а все одно выходит: власть — это жестокость и насилие. И народ эту формулу власти приветствует. Но я не народ, я — твой друг…
Эта переписка носила односторонний характер. Письма Сидорова не подвергались цензуре, ибо он их отправлял из рабочей зоны, вручая кому-нибудь из вольнонаемных шоферов. Письма же Клыкова читал опер лагеря и, если находил крамолу, растапливал ими печку. Поэтому Коля писал коротко — телеграфным стилем, лаконично, не расползаясь мыслью по древу, рассчитывая на тупость опера и надеясь на умение друга читать между строк.
«Слава, твой труд использовал — огромное тебе спасибо. Надо сказать, что ты попал в десятку: Иван — любимый герой отца народов. Он во всем подражал ему и чувствовал себя при этом фигурой исторической.
И насчет народа ты прав. Построить одними лопатами Днепрогэс — подвиг! Но вот что интересно: римский император Калигула тоже страдал манией величия. Он приказывал закладывать дамбы, где море было особенно бурно и глубоко, ломать скалы из самого твердого камня, он доводил поля до высоты гор, а горы срывал до уровня равнин. И этим сразу убивал двух зайцев: находил занятие народу и превращал общество в крепко спаянную, контролируемую систему с сильной централизованной властью.
Подвиги Калигулы, как и подвиги его последователей, нашли свое отражение в произведениях людей искусства: Аристотель — «Политика», Эйзенштейн — «Иван Грозный», Фурманов — «Чапаев».
Последний анекдот: Василий Иванович поступает в Академию Генерального штаба. На экзамене спрашивают: «Сколько будет ноль целых пять десятых плюс ноль целых пять десятых?» Не смог ответить. Возвращается в дивизию и жалуется Петьке: «Понимаешь, душой чувствую, что литр выходит, а объяснить не могу».
Тухачевский сообразил бы, но ему сказали: слишком много знаешь! Не любит наш народ интеллигенцию. И правильно делает: лукавая сволочь! Пишет про народу а жрет с барского стола.
Владимир Маяковский, который «был и остается величайшим поэтом нашей эпохи», сказал: «Я русский бы выучил только за то, что им разговаривал Ленин». И вот результат: вся страна по фене ботает.
Слава, я на днях уезжаю в командировку… Помнишь Володьку Ленского:. «Он из Германии туманной привез учености плоды: вольнолюбивые мечты, дух пылкий и довольно странный…» Так что пиши до востребования. Между прочим, Александр Сергеевич никогда за границей не путешествовал. Может, невыездной был? Как думаешь?
Переписка с Клыковым стала для Сидорова той отдушиной, благодаря которой он держался на плаву — чувствовал себя человеком. Не заключенным, а свободным человеком, продолжающим пребывать там, откуда его выдернули, — в аудиториях и коридорах университета. В письмах он философствовал на свои любимые, исторические темы, проводя параллели с нашим временем, ставил диагноз фильмам и прочитанным книгам, которые ему присылал Николай, рассуждал о любви и политике, в общем, жил прошлым, которое не состоялось и которое он во что бы то ни стало хотел вернуть, но — вот парадокс! — как только за его спиной захлопнулись ворота зоны и он оказался на свободе, письма прекратились.