В конце концов я была даже рада, что выступила в этом городке.
Худшее ждало меня в апреле, во время представления «Севильского цирюльника» в сицилийском городе Ачиреале. В нем была тогда одна-единственная гостиница, да вдобавок еще прескверная.
Моя артистическая уборная, если только ее можно так назвать, имела деревянный пол с потрескавшимися половицами. Из щелей шел противный запах: вероятно, внизу было стойло. Пришлось одеваться прямо на сцене, к вящему изумлению персонала театра.
Турне по Сицилии завершилось торжественным вечером в Палермо, на котором присутствовал король Виктор Эммануил III.
До этой сицилийской поездки я выступала в римском театре «Костанци», где вместе с Сегурой Талиеном и Мингетти пела «Лодолетту» под управлением Масканьи. Столица встретила меня столь же восторженно, как и год назад. Особенно дороги мне были похвалы Пьетро Масканьи. Он пожелал лично выразить свою глубокую признательность за тот творческий жар, с каким я с февраля 1918 года несколько лет подряд исполняла роль героини в «Лодолетте».
Масканьи был обаятельным человеком. Я бережно храню его фотографию с собственноручной надписью: «Вы поете прекраснее феи».
XVI. Между молотом (Тосканини) и наковальней (Гуарньери)
Лето 1922 года было очень тревожным. Беспрестанные забастовки протеста против фашистских бесчинств, насильственный приход к власти Муссолини. В таких условиях довольно неприятно было совершать гастрольные поездки.
Я приняла участие в турне по Северной Италии. Вместе с баритоном Гирардини (Фигаро) и развлекавшим в пути всю труппу басом Аутори (дон Базилио) мы исполняли бессмертного «Севильского цирюльника». Дирижером был все тот же Паолантонио.
По окончании гастролей я вместе с Паолантонио на короткий срок поехала отдохнуть в Солигетто, к моему шурину Поссамай, давнему другу отца. В доме Поссамай было старое пианино, и это позволило мне с помощью Паолантонио разучить партию Лючии.
Однажды, когда я повторяла знаменитую каденцию, хозяйка дома, синьора Мария, попросила разрешения впустить в гостиную крестьянку-торговку, которая слушала меня, стоя за дверью. Я согласилась. Женщина робко вошла в комнату и присела в углу. Она смотрела на меня, широко раскрыв от удивления глаза и затаив дыхание. Продолжая разучивать каденцию, я подошла к финалу и, взяв последнюю высокую ноту, долго держала ее.
Тут бедная женщина бухнулась передо мной на колени и, отчаянно дергая меня за юбку, закричала:
— Хватит, синьора, хватит! Святая дева Мария, да вы умрете от натуги!
После короткого отдыха в Солигетто я пела в бергамском театре «Доницетти» партию Джильды в «Риголетто». Дирижером спектакля был венецианец Антонио Гуарньери, известный своими превосходными оркестровками, большой музыкант и постоянный соперник Тосканини.
Вместе со мной в опере выступали баритон Галеффи и тенор Беллотти.
Гуарньери встретил меня очень тепло, но без всяких предисловий сказал:
— Здравствуй, малышка. Учти, тут тебе не «Ла Скала»; ты будешь петь «Внемля имени его…» на полтона ниже, а потом возьмешь «ми-бемоль».
Делал он это явно в пику Тосканини, который очистил партитуру оперы Верди от произвольных добавлений и традиционных украшений. Все это Тосканини называл «цирковым представлением» и требовал, чтобы я пела арию так, как написал Верди, то есть без «ми-бемоль» в конце.
Что мне было делать? Отказаться и уехать? Я решила остаться и подчиниться, тем более что Гуарньери был как-никак Гуарньери, иначе говоря, крупный дирижер, и с ним шутки плохи. До сих пор многие помнят его едкие замечания на живописном венецианском диалекте и гневные выходки, от которых в дрожь бросало.
Правда, когда он пребывал в хорошем настроении, то умел быть удивительно добрым и любезным, как истый венецианец. Ко мне он всегда относился с большой теплотой. Пришлось спеть арию на полтона ниже и с выигрышным «ми-бемоль» в конце арии.
По окончании спектаклей я возвратилась в Милан и с нетерпением стала ждать приглашения в «Ла Скала», где включили в репертуар «Лючию ди Ламмермур» в постановке Тосканини. Но вот позвонил директор театра «Ла Скала», адвокат Скандиани и любезно предупредил меня, что дела мои из рук вон плохи.
Когда из Бергамо вернулись оркестранты, Тосканини узнал от них, в какой тональности я пела арию Джильды, и пришел в ярость, решив, что это был мой каприз. Он объявил, что не желает меня знать и не станет дирижировать оперой с моим участием.
Теперь мне пришлось ждать вызова в «Ла Скала» с особым трепетом. И вот я в театре. Тосканини вошел в зал мрачнее тучи, и его вид не предвещал ничего хорошего. Буркнув в ответ на мое приветствие «здравствуй», он сел за пианино. У меня сердце сжалось в ожидании взрыва. Сыграв несколько аккордов, Тосканини в бешенстве воскликнул: