– И ты сказала то, что думаешь?
– Ну да.
Хотелось поймать её в объятия, прижать к себе, но Дана не решилась.
– Соболезную, Машенька. Я знаю, каково это.
Чайную горечь молчания прервал телефонный звонок. Маша пробормотала «извини» и вышла в прихожую.
– Да. У подруги. – Её голос звучал сухо, отрывисто и устало. – Останусь ночевать. Всё нормально, приду завтра. Нет, утром не буду домой заходить, от неё – сразу в школу. Всё, пока.
Снова лёгкие шаги, стук кружек о стол.
– Отец звонил. Я не могу сейчас на него смотреть.
– Я понимаю, Маш. Оставайся, сколько нужно.
– Спасибо тебе.
Это не золотое пёрышко коснулось щеки, это мягкие губки к ней прильнули, и Дана очутилась в облаке тонкого девичьего аромата – свежей, здоровой кожи, чистых волос, туалетной воды и чая.
– Я не могу, Лен. Нет, не потому что нам не о чем разговаривать. Головка у неё отнюдь не пустая, она умница. И красавица, следует признать. Сердечко светлое и доброе. Но она ещё ребёнок. У неё вся жизнь впереди, а моя уже кончена.
– Отставить такие разговоры, Дана! Ты же обещала меня не подводить, вот и не подводи.
– Прости, я постараюсь. Я сдержу слово.
– Умница. И попробуй пореже со мной разговаривать. Так не годится. Ты же знаешь, что я – просто голос, и ты разговариваешь сама с собой.
– Да, я знаю, что ты – грёбаный чёртов голос, и что я сама придумываю твои ответы! Я знаю! Но я не могу, не могу, Лен... Я, наверно, уже рехнулась.
– Начинай понемножку меня отпускать, родная. Уже четыре года прошло, это немалый срок. Ты должна рано или поздно это сделать. Жизнь не закончилась, хотя тебе сейчас и трудно это осознать и уложить эту истину у себя в душе и сердце. Но пройдёт время – и боль утихнет.
– Я не могу сейчас в это верить.
– Да, пока не можешь. Но ты сама знаешь, что так будет, потому что заставляешь меня говорить тебе всё это. Это не я, это ты себе говоришь, пусть и моим голосом. Ты умница, ты сильная, у тебя всё получится. У тебя всё будет хорошо. И давай-ка бросай курить, зря ты опять взялась за сигарету.
– Ты права, Лен. Абсолютно. Жалею, что опять начала. Я брошу.
Наушники тихонько стукнули о стол, Дана откинулась в кресле. Дымок поднимался над пепельницей, кофейно-никотиновая горечь сухо стискивала горло. Лена озвучивала аудиокниги, оставив после себя множество файлов со своим голосом – достаточно, чтобы на их основе создать голосовой движок. О том, чтобы предложить его своему работодателю, Дана даже не думала; она долго и кропотливо, слово за словом, делала его для себя, чтобы потихоньку сходить с ума тайком от всех – разговаривать с собой голосом Лены, умершей четыре года назад.
Сигарет уже не было на столе – только кофе. Из колонок тихо звучал голос Лены – одна из начитанных ею аудиокниг, а мягкие ладошки жар-птицы лежали сверху на руках Даны. Она всё узнала, и теперь тёплые капельки падали на кожу – все те слёзы, которые Дана не выплакала и похоронила в могиле вместе с брошенным на гроб комком земли.
– Машенька... Ну всё, всё. Спасибо тебе... Спасибо, что поплакала за меня. Но не надо больше.
– Дан, не уезжай, пожалуйста... Я очень тебя люблю...
– Девочка... Пташка моя маленькая. Жар-птица моя ясная... Это пройдёт. У тебя всё будет замечательно, поверь мне. Я знаю.
– Без тебя – не будет!
– Это ты сейчас так думаешь.
Через шестнадцать часов она сидела в кресле самолёта, уносившего её в Германию, а в ушах её звучал голос Лены:
– Всё правильно. Ты умница. Иногда боль так до конца и не проходит, но притупляется. И можно научиться жить с ней. Её голос переходит в тихий шёпот, который уже не мешает чувствовать радость.
Самолёт благополучно сел, и солнце заблестело на зеркальном щитке её широких тёмных очков. Спускаясь по трапу, одной рукой она скользила по перилам, а в другой сжимала складную белую трость. На земле она её развернула. Её проводили в здание аэропорта, а там её локтя коснулась большая мужская рука, и она услышала голос отца:
– Привет, детка. Рад тебя видеть.
Он говорил по-немецки, и она ответила на том же языке, приподняв уголки губ:
– Здравствуй, пап. Спасибо, что встретил. Я тоже рада.
Дождь барабанил в окна холостяцкой однокомнатной квартирки, от чашки кофе поднимался тёплый, уютный аромат. Упаковка круассанов зашуршала под пальцами и порвалась. Хрустнув поджаристой корочкой и отхлебнув кофе, Дана открыла личные сообщения на форуме. Какая-то девушка писала:
«Здравствуйте. Я могу ошибаться, но мне кажется, мы знакомы. Если это что-то для вас значит, мой позывной – Жар-птица. Если это ни о чём вам не говорит, тогда прошу прощения за ошибку. Просто можете не отвечать на моё сообщение».
Сердце ёкнуло, тронутое золотым пёрышком, и Дане пришлось открыть дверь на лоджию, чтобы сделать глоток пропитанного сыростью воздуха. Вернувшись к компьютеру, она написала без обиняков:
«Маша, это ты, что ли?»
Получилось прямолинейно и грубовато, она забыла поздороваться, но сообщение уже улетело во всемирную паутину, булькнуло камешком – не поймать и не исправить.
Шесть лет прошло, а как будто вчера на кухне пахло гречкой и куриными голяшками в сметане, крепким чаем и недорогой девчоночьей туалетной водой. Сколько ей сейчас? Двадцать два? Обворожительная молодая девушка в самом расцвете. К чему ей понадобилась эта усталая особа в чёрном (ага, уютном) свитере-балахоне, с унылым надломом в осанке, горькими морщинками у рта и блёстками седины в аккуратном ёжике?
«Да, Дана, это я. Я не сразу решилась тебе написать, хотя узнала тебя... Я рада, что ты меня помнишь».
Помнила ли Дана? Жар-птица всегда жила в её груди – где-то рядом с сердцем. Иногда жизненные будни с их проблемами и заботами заслоняли её ясный, тёплый образ, но он никогда не исчезал – как маленькое фото, бережно хранимое в старинном медальоне.
Мостик, перекинувшийся между ними сейчас, был слишком узким и шатким для огромной тучи слов, чувств и мыслей. Если все они враз ринутся по нему – устоит ли он, не рухнет ли под напором? Поэтому Дана выпустила только маленькую, пробную группку парламентёров:
«Привет, Машенька. И я рада тебя встретить. Как у тебя дела?»
Маша уже отучилась и устроилась на работу по специальности. Трудилась она социальным работником – ухаживала за стариками на дому. Её отец женился на той женщине, и Маша съехала из родительской квартиры, снимала теперь обшарпанную двушку на окраине города с двумя приятельницами – бывшими сокурсницами по колледжу.