Митька же ничего вокруг себя не замечал. В самых волнующих местах спектакля он оглядывался, и на лице у него я видел восторг и изумление. А когда на сцене впервые появился актер, загримированный под Ленина, Митька оглянулся на меня вопросительно: как, мол, так? Можно ли это?..
Из театра возвращались поздно. От трамвайной остановки до госпиталя вообще-то не очень далеко. Но одно дело — когда идешь вниз, а совсем другое — когда топаешь в гору по круто поднимающейся улице. Митька то и дело останавливался. И мне подъем давался с трудом. Но настроение у нас обоих было превосходное. Из души не уходило ощущение праздника.
— Как это у них выходит! — восхищенно рассуждал Митька. — Все понимают — артисты и артисты. Никакая тут не Москва и вовсе не то время нынче. А вот вроде как там ты побывал, в Москве, вроде как живого Ленина повидал. А инженер-то, инженер этот! Спичками торговать не погнушался…
— Значит, не жалеешь, что вместо Кубинки в театр пошел?
— Тоже сказал — жалеешь! Я и в театре-то впервой.
— В таком случае — походим, — уверенно пообещал я.
4
Мы — нас было десятка полтора инвалидов из разных госпиталей, все как один в халатах и кальсонах, — столпились на тротуаре напротив парадного входа в оперу. Мимо проходили оживленные нарядные люди с билетами. Не замечая или стараясь не замечать нас, публика эта исчезала за распахнутыми дверями, в которых стояли строгие билетерши, облаченные в униформу. Билетерши встревоженно поглядывали на нас. Им казалось, что мы замышляем что-то небывало опасное. С чего бы это, в самом деле, полтора десятка инвалидов на костылях, с палками, закованными в гипс руками, перевязанными головами, столпились у театрального подъезда и, ничего не предпринимая, не расходятся? С чего бы это им толпиться здесь и смущать своим видом публику с билетами? Чего им в своих палатах не сидится? Билетерши волновались…
Одна из них скрылась внутри помещения и возвратилась оттуда в сопровождении смуглого человека с черными усиками. Галстук-бабочка, строгий костюм и очки в золотой оправе делали его похожим на профессора-медика или, может быть, на знаменитого режиссера. Он какое-то время наблюдал за нами издали. Потом решительно подошел, спросил:
— В чем дело, товарищи?
Инвалиды загалдели бестолково перебивая друг друга и не осмеливаясь начать разговор о главном, ради чего мы сюда пришли. Человек с черными усиками потребовал:
— В чем все-таки дело? Пусть говорит кто-нибудь один!
И тогда вышел я:
— Вы администратор? Мы хотели бы попасть сегодня в театр. Устройте нас как-нибудь. Некоторые из ребят никогда не бывали в опере. А у вас сегодня «Евгений Онегин»…
Мы с Митькой рассказали соседям по палате о вчерашнем походе в русскую драму. Это каким-то образом стало известно всему госпиталю и даже в других госпиталях. Перед вечером у нас на крыльце собрались мои теперешние спутники и потребовали, чтобы я повел их в театр, в какой угодно. Я предложил пойти на («Евгения Онегина» в оперу. Никто не возражал. Я был как бы предводителем всей группы и вел переговоры с администратором, сознавая свое право быть представителем стоящих за спиной у меня ребят.
— Как же?.. — Администратор обвел нас взглядом, наверное подсчитывая в уме, сколько потребуется для этой публики мест, и соображая, как с нами быть. — Где я вас рассажу?
Инвалиды угрожающе зашумели.
— А ну-ка тихо! — прикрикнул я на них начальственным тоном и повернулся к администратору: — Значит, нам уходить ни с чем? По-вашему, это будет правильно?
Мои слова на него подействовали. Он рассовал нас — кого куда: на откидные сиденья в партере, в директорскую ложу, к осветителям, на стулья в проходе. Нам с Митькой повезло. Мы опять попали в директорскую ложу. Прямо перед нами была оркестровая яма, а до тяжелого глухого занавеса, казалось, можно достать рукой. Из-за занавеса доходили голоса и стук.
Только мы устроились — в зале начал медленно гаснуть свет. Из подземелья появился и занял свое место дирижер во фраке с палочкой в руке. Взмахнул палочкой, и зазвучала увертюра. Я наблюдал за Митькой. На его лице была такая растроганность, такой восторг, что мне даже стало не по себе из-за собственной толстокожести. Оркестр звучал слаженно. Мелодии увертюры то нарастали, то делались плавно-напевными, когда были слышны только скрипки…