«Славик, родной! — писала Томочка. — Извиняюсь, конечно, что прочитала твое письмо Гале Мурашовой. Только я потому прочитала, что Гали в госпитале больше нет. Она у нас вышла замуж за одного раненого без ног и уехала с ним в Саратовскую область. Недолго он — его, как и тебя, Славой звать — и полежал у нас в госпитале. Недели две, от силы. В Галю очень влюбился. А она тебя часто вспоминала, письма от тебя ждала. Только пришло оно уж после того, как она со своим Славой уехала. Я все, что у нас было, тоже вспоминаю. О тебе, о Гале, о себе. Бывает, жалею, что с Галей у вас так вышло. Бывает, думаю, может, оно к лучшему.
Из твоих знакомых одна я тут осталась. Любовь Михайловна с мужем своим на родину уехала. А еще раньше тетя Груня домой укатила. Скоро, видно, и мой черед наступит. Как домой попаду, письмо пришлю. На всякий случай вот мой московский адрес. — Она сообщала название переулка, номер дома и квартиры. — Помни. Авось попадешь когда в Москву. Свидимся.
У нас, конечно, ничего серьезного с тобой не получится. Не могу тебя обманывать — не гожусь такому в жены. Не обижайся на меня, Славик. Другого я, может, и смогла бы обмануть, а тебя — нет. Обман такой дорого стоит.
Мите, если он с тобой, сердечно кланяйся от меня.
Как будто окунулся я в прошлое, в ту жизнь, где со мной были всегда Галя, Томочка, Любовь Михайловна. И стало мне жалко прошлого, как будто там, в том времени, осталось мое счастье, как будто, расставшись навсегда с этими женщинами, спасавшими меня от гибели и думавшими о моем будущем не меньше, чем я сам, я потерял последнюю надежду на удачу в жизни…
Томочка раньше казалась мне человеком сильным, не знающим страха перед житейскими сложностями, А вот сейчас впервые распознал в ней слабую женщину, для которой жизнь совсем не так проста, как может представиться со стороны. Захотелось написать ей, подбодрить, сказать, что не стоит бояться мирной жизни, что ей себя судить не за что. Я, например, всю жизнь буду вспоминать о ней с любовью…
Такое письмо не продиктуешь. Этот разговор немыслим в присутствии свидетеля. Если за тебя будет писать кто-то — даже Митька, — все равно всего, как хочется, не скажешь. Так что не смогу я написать Томочке. Отбыть номер бессмысленно. А то, что должно идти от души, — не получится.
Вошел Митька. Внимательно присмотрелся ко мне, сел на соседнюю кровать. Сидит, ждет, когда я начну рассказывать. А у меня пропало желание разговаривать. Митька не удержался:
— Чего пишет-то? Секрет, что ли?
— Какой там секрет? На, читай. — Культей подвинул я к нему развернутый треугольник письма.
Он читал долго, вчитываясь в каждое слово и беззвучно шевеля губами. Левой рукой почесывал вспотевший лоб. Несколько раз украдкой посматривал на меня. Казалось, Митька порывается что-то сказать, но заставляет себя молчать. Дочитал он письмо, сложил треугольником, заговорил неуверенно:
— Вроде как девка набивается к тебе. — Он опять развернул письмо. — Вишь, об Галке-то чего пишет: «Может, оно и к лучшему». И свой адрес прописала. Со смыслом вроде как…
— Да нет, конечно. Я сначала тоже так подумал. Но зачем себя обманывать? На кой черт ей связываться с таким? Зато я сегодня точно понял, Томочка честнее других. Она напрямик все обо всем говорит. Не вертит, не крутит, не обещает…
— Так-то оно так. Жалеет она тебя, Славка. За войну с мужиками-то избаловалась и вроде как опасается, что не сумеет с одним долго жить. От иного-прочего ей и уйти запросто можно. А тебя как бросить? Вот и закавыка…
— Не верю, что из-за этого, что только из-за этого…
— Глуп ты, Славка. Ничего-то об жизни не понимаешь.
— Пусть глуп! — Я обиделся. — А ей напишу.
— Пиши. Может, и не без пользы напишешь-то.
Далеко внизу, у Баксовета, зазвонил трамвай. Показалось, будто это школьный звонок. Наша палата — класс. Идет урок географии. Учительница вызвала к доске какого-нибудь Мамедова, или Иванова, или Бабаяна, или Лещука, или Церадзе, или Каца.
— Какие европейские государства не имеют выхода к морю?
Это был самый любимый вопрос нашей толстенькой географички Александры Ильиничны. Она требовала, чтобы мы «работали сверх программы», иначе останемся «невеждами»…
Мамедов-Иванов-Бабаян-Лещук-Церадзе-Кац как раз относится к числу тех, кого и не надо заставлять «работать сверх программы». Он изо дня в день читает газеты, знает о поражении испанских республиканцев, об «аншлюсе» (захвате гитлеровской Германией соседней Австрии), об оси «Берлин — Рим — Токио», о политике «невмешательства», Мюнхенском сговоре и разделе Чехословакии, о договоре о ненападении, заключенном между Советским Союзом и гитлеровской Германией, о захвате фашистами Польши, о войне на западе Европы и поражении Франции. Мамедов-Иванов-Бабаян-Лещук-Церадзе-Кац — начитанный и развитой старшеклассник. Он отвечает бойко: