Напротив, на столь же забитой людьми полке, морщась изредка от боли, сидел раненый красноармеец с уложенной в черную подвязку рукой. Он рассказал, что по инвалидности отпущен из госпиталя домой. Нинка извертелась вся, чтобы непременно на глазах у того красноармейца быть.
Митьку сестрино бесстыдство прямо-таки из себя выводило. Никакой совестливости у девки! Вроде и не помнила, охальница, из-за чего они на Урал приехали. И ведь красноармеец-то раненый своими мыслями озабочен (дома у него, понятно, своего горя с избытком) и на Нинку никакого внимания. Ей же — все божья роса. Никак не уймется:
— Чего это вы, товарищ красноармеец, такой неразговорчивый? Сказывали, домой вас отпустили, а вы не веселы…
Митькино терпение иссякло. Сдавил он сестрину руку выше локтя и сказал строго, не повышая голоса, чтобы не привлекать внимания соседей:
— Пойдем-ка выйдем!
Она поглядела на него недовольно. Заметив, однако, в глазах брата небывалый гнев, послушно принялась втискиваться впереди него в толпу, забившую вагонный проход. Протолкались в забитый людьми тамбур. Митька сознавал за собой право требовать от сестры повиновения, хотя она и старше на пять лет. В тамбуре, казалось, прибавление даже и одного человека сплюснет всех, как бумажные листы в книге. Едкий табачный дым здесь был намного гуще, нежели в самом вагоне. Им вроде как напитался пар, поднимающийся над головами. Затолкав сестру в уголок, Митька дохнул ей в лицо шепотом:
— Ты чего это взбесилась, ровно сучка? Вовсе стыд потеряла! Позабыла, что ль, куда едем?
— Отойди, слышь! — злобно прошипела Нинка. — Отпусти, чумной, не то кричать стану. Думаешь, ежели с Кланькой спутался, то и командовать можешь? Я те покомандую! Приедем к Андрюше — все про тебя выложу. Чего руку выкручиваешь?!
— Замолчи, дура! Прибью! — Ему и впрямь хотелось расшибить в кровь искаженное злобой и болью курносое сестрино лицо. — Гляди у меня! Пойдем на место!
В Свердловске, покуда искали улицу, указанную в письме комиссара госпиталя, кое-как поладили и договорились, что до той поры, покуда не погрузят брата в вагон поезда Свердловск — Москва, ничего огорчительного ему не скажут.
Когда шли по устланному блестящим линолеумом, длинному солнечному госпитальному коридору, едва поспевая за неразговорчивой женщиной-врачом в белом халате и очках, Митька во все глаза смотрел по сторонам. Надеялся увидать Андрюху. Понимал, не увидит — как человек без ног выйдет в коридор? Но разум не мирился с горькой правдой.
И только оказавшись в большой светлой палате, Митька разглядел ничуть не изменившееся лицо Андрюхи. Брат полулежал на кровати возле самого окна и курил, отрешенно уставившись в потолок. На звуки шагов он повернул голову, и лицо его вытянулось. Он закашлялся, поперхнувшись дымом.
Митька едва не бросился к Андрюхе вперед врачихи. Она шла невозможно медленно. Даже заговорила по пути с каким-то раненым. Андрюха неотрывно следил за ними. Митьке чудилось, в глазах брата растет и растет убивающий разум страх. Андрюха вроде как с трудом удерживался, чтобы не заслониться от тех, кто предстал перед ним.
«Думает, умом тронулся, — догадался Митька. — Надо шибче сказать ему, что это не в и д е н и е, что здесь м ы — брат его и сестра». И, опередив очкастую докторшу, Митька тотчас оказался подле Андрюхи.
До этого мгновения он видел только увеличенные изумлением и страхом братовы глаза, знакомо падающие на лоб мягкие волосы да зажатую сильными пальцами довоенную папиросу. А вот сейчас обнаружилось, какой неправдоподобно пустой выглядит кровать на том месте, где полагалось быть Андрюхиным ногам. Ближе к изголовью одеяло плавно поднималось, бугрилось, и под ним угадывался человек. А внизу оно распласталось, как на голом матраце.
Андрюха кивнул докторше, остановившейся подле Митьки, и после ее слов: «Это к вам, Федосов, приехали» — глубоко-глубоко затянулся и заговорил с младшим братом:
— Вишь, Митька, чего от меня осталось. — Он погасил папиросу о стенку тумбочки и тотчас же, не глядя, достал из-под подушки измятую пачку «Нашей марки», вытащил зубами одну, потом взял с тумбочки спички, вытряс несколько штук на одеяло, прижал обрубком правой руки, похожим на птичье крыло, к боку коробок, а левой — чиркнул спичку, осторожно поднес к лицу огонек, прикурил и поднял глаза на Митьку. От их взгляда в душе сделалось пусто и неприютно, как в покинутой людьми избе. Андрюха выговорил, тщетно стараясь не выдать своего отчаяния: — Не гляди ты на меня так. Я-то, люди рассуждают, счастливо еще отделался. Живой вот. — И все же не совладал с собой: — Хотя, ежели говорить по совести, на кой она мне теперь, такая жизнь?