После того как отказали рука и нога, я начал замечать за собой странные вещи. Непоседа по натуре, я теперь напоминал вдавивший своей тяжестью почву валун. Днем я спал, хотя и ночью почти не просыпался. Видел яркие сны и открывал глаза, когда меня будили, лениво и неохотно.
В короткие перерывы между ночным и дневным сном память возвращала меня в сказочное детство. Ступнями босых ног я ощущал тепло нагретой солнцем земли, прыгал с мостика в воду на пляже одесского Ланжерона. Нырял, всплывал и, взмахивая послушными руками, плыл по бегущим навстречу бархатистым волнам. Со мной разговаривали отец и мама, молодые, веселые — живые. Я парил в воздухе под распахнутым белым шелковым куполом парашюта. Сам легко взбирался на верхние нары в вагоне идущего на фронт эшелона. Накануне форсирования Свири всю ночь ходил с Митькой по лесу. У меня был теодолит, у него — рейка. Мы занимались привязкой ориентиров и огневых…
Воспоминания отравляли жизнь. Чересчур часто я видел себя здоровым и невредимым, и чересчур уж часто в памяти возникали мои руки. Такие, какими они были всю жизнь: с длинными пальцами, изломанным ногтем на правой руке и шрамом и а ладони (когда-то в детстве умудрился проткнуть руку гвоздем. Какая это была трагедия!). Теперь я и не мечтал о двух руках. Действовала бы хоть одна! Жизнь убедила меня, что человеку вообще достаточно одной здоровой руки.
Отравляли существование, правда, и мысли совсем иного свойства. Изо дня в день являлась одна и та же картина: опоясывая земной шар от горизонта до горизонта, неистощимой чередой, одна за другой, движутся бесчисленные шеренги. Всякий раз я упрямо доискивался смысла этого видения. Оказывалось, шеренги — это ряды ровесников. Движется по земному пространству один ряд, его настигает следующий, более многочисленный. Их преследует еще одна шеренга…
Ряды поколений следовали один за другим с равными интервалами. Одни оставляли на земной тверди города и сады, храмы и светлые дворцы, другие — разрушения, черные пожарища и чрезвычайно медленно испаряющиеся озера крови…
Что же, были поколения созидателей и поколения разрушителей? Что же, так и должно быть, чтобы на смену расцвету приходили эпохи кровавых войн? Должно быть? Почему — должно?! Война — это ведь не землетрясение, не наводнение, не ураган. Войны замышляют и начинают люди. Такие же, в общем, как и те, кто погибает, не оставив потомства, не совершив ничего нужного для идущей позади шеренги, как и те, кто остается искалеченным — обузой для своих современников. Они — те, кто затевает войны, — присваивают власть над людьми, и от них приходится спасать все человечество, пуская в ход смертоносное оружие.
Вот, к примеру, я. Мое ли дело быть солдатом, вступать в бой со смертоносным оружием в руках? А жалостливый Митька или жизнелюб Васюта разве были рождены для этого? Но вот ведь молодость наша, лучшие годы жизни (а у Васюты — вся жизнь) принесены в жертву войне. Но разве мы хотели этого, разве мечтали дойти с боями до Австрии?
Нет, само собой разумеется, нет! Наша война — это война против самой войны.
20
После обхода Митька по обыкновению отправился на второй этаж, пересек шумный и многолюдный «вокзал» и устроился на свободной койке по соседству со Славкой. Сидел, глядел на спящего друга, ожидая, не проснется ли Славка, не попросит ли о чем. Горелов проснулся перед обедом. Скосил глаза на Митьку и опять отвел их. На лице его ничего не отразилось. В обед Митька сидел на том же месте, наблюдал, как пигалица Галка кормит Славку…
И на следующее утро он пересекал «вокзал» от двери до возвышения. Теперь это сделалось вроде как дежурство. Славка определенно чувствовал себя лучше, и нынче ни у кого, верно, и мысли не было, что может он помереть. Однако ведь и жизнь — это Митька понимал — была его другу не в радость. Митьке и самого себя кой-когда бывало жалко до слез. И двадцати лет на свете не погулял, а вот поди ж ты — клок тела заодно с ребрами выдран, легкое насквозь осколком пробито, рука сохнет. Ногти на ней — что когти у зверя лесного, хоть каждый день состригай. Крепко его война подкосила. Какой он теперь работник, дому голова? Ни инструмент как надо в дело пустить, ни со скотиной управиться. Разве что в конторе сидеть.
Это ежели о нем говорить. А о Славке?.. Лежит, бывало, Горелов, сонно в потолок уставившись. Митька за ним наблюдает молча, понять старается, какие мысли Славкину душу бередят. Когда правая рука его, укороченная, под одеялом, то с виду вроде как и не переменилось ничего в человеке. Те же глаза, карие, с блеском, те же губы, сочно-красные, готовые вроде как вот-вот растянуться в улыбке. Щеки налились прежним румянцем, округлились.