— У меня чего спрашивать? Не жена я ему. — По ее голосу Митька угадал, что опасается Дуся оставлять его наедине с поварихой, вроде как ревнует.
По совести говоря, Митьке и самому не больно по душе было оставаться с Валькой с глазу на глаз. Была она чересчур падка на мужиков. Это от нее прямо-таки вроде жара от раскаленного утюга распространялось. Так что ежели бы не провел ночь у поварихи Славка, ни под каким видом не согласился бы он Дусю огорчать.
О таком и вспоминать совестно. А ведь в ночном лесу он от всей души уверял новую свою возлюбленную, что ежели вернется с фронта живым, то непременно отыщет ее в Грязях и никакая другая девка будет ему не нужна. Оттого об этом вспоминать совестно, что она, Дуся-то, и в эту ночь и позднее верила каждому его слову. А на фронте, когда после прощания и месяца не прошло, он вчистую позабыл и обещания свои, и саму Дусю. Вот чего слова его стоили!
В тот же предрассветный час, оказавшись наедине с поварихой Валькой на воле возле барака, Митька тоскливо глядел на дверь, за которой пропала Дуся, и молча дожидался начала разговора. Лишь только после того как за Дусей закрылась дверь, Валька начала говорить.
Чудно было слушать ее. Материлась она похлеще иного мужика. Славке, прикинул Митька, это было вроде как горчица в компоте. Матерщины Горелов не терпел вовсе.
По словам поварихи получалось, что, едва только Митька ушел от них (Валька нисколько от него не таилась и не старалась найти слова поприличнее), она к своему кавалеру поближе подвинулась. В глаза ему заглядывает, ждет, когда он игру с ней затеет. А Славка давай поварихе стих собственного сочинения читать о верности и любви беззаветной. Вот, значит, чего он в землянке-то писал!
Послушала она его, послушала. Видит, что ежели не расшевелить его самой, то вся ночь зря пройдет. Обняла «ухажера» да и шепчет: «Поцелуй меня, сладенький». Он ровно иконы губами коснулся. Потом пристроился возле нее, отвернулся и заснул сладко-сладко…
— И посейчас на подушке моей дрыхнет, дурошлеп.
Когда шли в расположение, Митька насмеялся вволю. Расспрашивать Славку стал, как это он гвардию опозорил, — в ответ лишь моргал Горелов да плечами пожимал.
— С женским полом надо посмелее, — поучал Митька. — Не думай, что им неохота. Притворство это. Бери ее…
— Как же? А если не хочет? Ведь женщина.
— Ох и глупый же ты, Славка!
22
Славка называл пигалицу Галочкой. Со стороны тотчас можно было определить, пришлись они друг дружке по душе. Да Славка-то сам ничего сказать ей не отважится. Думай не думай, а придется, верно, самому за это дело приниматься. Митька, однако, крепко усвоил отцовское правило: ежели надумал что сделать с толком, не суетись. Прикинь, обмозгуй — второпях только кошки родят. Оттого-то котята слепыми на свет белый появляются.
С Галкой никак нельзя было дать промашки. Это тебе не Валька-повариха. Тут надо с подходом. Должно, не скоро бы отважился Митька повести речь об этом деле, ежели бы Галка сама не подвела его к разговору.
Гулял он как-то по госпитальному двору, папироской от сестер и докторов тайком баловался — курить-то ему было запрещено, а бросить характера недоставало, — с ребятами о том о сем трепался. Когда вдруг услыхал:
— Митя! Ты почему у Славика не был? Обход кончился.
Оглянулся он. Галка стоит, на солнышке щурится.
— Курить охота, землячка. Докурю вот, пойду.
— Не задерживайся — Славик без тебя скучает.
— Сердцем болеешь за него? — Митька увязался за ней и, все более надеясь на удачу, стал выспрашивать: — Верно я примечаю, что Славка тебе по душе пришелся?
— О чем ты, Митя? Что-то не пойму… — А сама покраснела-покраснела — даже глаза заблестели. — Глупости…
— Вот уж не глупости, товарищ Мурашова! Вовсе даже не глупости. — Чем явственнее делалось ее замешательство, тем увереннее держался Митька. — Какие тут глупости? Пришелся по душе, верно? Уж я-то приметил. Ты не красней, девка. Чего стесняться? Ничего в этом худого. Славка — мужик что надо. Жены там или, допустим, невесты у него нет. А что искалечило его так… Слушай, чего расскажу.
Они медленно шли по аллейке между цветочными клумбами. Госпитальный двор велик — что твой плац училищный. Однако там, на плацу, ничего не росло. Все вытоптали курсантские сапоги. А тут, куда ни глянешь, — цветы, цветы. Под июньским солнцем сверкали брызгами струи фонтана — голая баба подняла вверх чего-то вроде подсвечника, и из него била вода. Пахло нагретой землей, травой, цветами. И в какой уж раз Митька подивился тому, как у них, у австрийцев, устроена жизнь. Всего только месяца полтора миновало с той поры, как по этим местам прошел фронт, а поглядишь кругом — и следа от войны вроде как не осталось.