Теперь только я начал догадываться, что все это сказано не без причины. Теперь только заподозрил, что он что-то разведал. Заподозрил и спросил:
— Ты не можешь прямо?
— Чего прямо-то? Ты чего, Славка?
— А ничего! Не хочешь говорить — не надо.
— Ну и человек! — Митька засмеялся. — Насквозь видит!
— Да не финти ты, в самом деле! С чем пришел?
— Слышь-ка… — Он склонился ко мне и понизил голос до шепота: — Покуда трепаться ни к чему. Не до точности выведал. На той неделе вроде как на хауз нас повезут.
Услышал я это, и мне стало страшно. Нас же, наверное, в другой госпиталь переведут. А другой госпиталь — это новые врачи, новые сестры, новые соседи. Как я там буду без капитана Тульчиной, без Гали? А вдруг — это тоже может случиться — с Митькой придется расстаться?..
Ночь. Вокруг все спят. «Вокзал» наполнен привычными звуками. Зыбким пятном плавает в полумраке халатик дежурной сестры. Я лежу с открытыми глазами и насилую свое воображение. Что со мной будет? Как дальше пойдет жизнь? Наступит же когда-то время выписки из госпиталя. Что потом?
…В памяти всплывает прошлогодняя летняя ночь на Карельском фронте. Мы вдвоем — комбат Васюта и я — лежим в неглубокой ложбинке на «ничейной земле». Ранний июльский рассвет. Проступает зелень хвои на елях и соснах. Васюта отдыхает. Он полз по-пластунски черт знает сколько времени, вытаскивал меня, раненного в ногу, из опасного места, и выбился из сил. Мне тоже несладко. Пробитая осколком в бедре нога невыносимо болит, а нельзя ни вскрикнуть, ни застонать. Нога вздулась и — у меня такое чувство — стала ничуть не тоньше, чем у слона. Васюта тяжело дышит где-то у меня за спиной, а я молча терплю боль. Мы пока еще не в безопасности. Черт его знает, куда ближе — до своих или до финнов?..
Становится жутко от мысли, что комбат вот-вот отдышится и потащит меня дальше. Опять начнутся муки ада. Я уверен, что больше этого не выдержу. Лучше раз и навсегда…
— Товарищ гвардии… старший лейтенант… — прошу я шепотом, не видя Васюты. — Бросьте меня… Все равно…
— Отставить! — шепчет он. — Молчать! Хочешь быть живым — надо терпеть. А ты как думал?!
«Хочешь быть живым — надо терпеть». Незабвенный мой комбат, дорогой гвардии капитан! Вам, само собой разумеется, стоило бы терпеть, стоило бы вынести самую страшную боль, немыслимые страдания, чтобы не погибнуть. Для вас «быть живым» — значило остаться нормальным человеком, с двумя руками, двумя ногами, подвластным вашей воле телом. А попробовали бы вы оказаться на моем месте. Не вы, товарищ гвардии капитан, само собой разумеется. Вам уже не занять места даже самого беспомощного инвалида. Пусть бы попробовал кто-нибудь другой. «Быть живым»!..
2
Три с половиной года капитан Тульчина носит военную форму. Сменила она за это время множество госпиталей. Казалось бы, пора привыкнуть к переменам и расставаниям. Но она так и не научилась оставаться неуязвимой, когда судьба в очередной раз отрывала ее от товарищей, с которыми успела сработаться, и раненых, нуждающихся в ее (только ее!) заботах и сердечности. Для того чтобы сродниться с людьми, не требуется много времени. Особенно в войну…
Разумом Любовь Михайловна понимала неизбежность частых перемен. А сердце всякий раз протестовало. Вот и сейчас, после совещания, на котором она услышала приказ о свертывании госпиталя и эвакуации раненых на восток, капитан Тульчина весь вечер была не в себе.
После салютов — автоматных очередей и винтовочных выстрелов в воздух — по случаю победы, после счастливых шумных вечеринок со спиртом и торжественными тостами все жили ожиданием перемен, все торопили время: скорее бы на восток. Ей самой здесь все стало не в радость: и удобства в австрийском доме, и ласковый климат, и даже едва ли не ежедневные наезды Селезнева. Скорее бы домой!..
А вот сейчас внезапно выяснилось, что она, как и остальные ее коллеги, в сущности, не готова тотчас же сняться с места. Казалось, никто не сумеет понять ее раненых, как понимала их она, никто не сделает им верных назначений, никто не будет, подобно ей, болеть за них душой.
Наступил час последнего обхода. Вместе с палатной сестрой Галей Мурашовой капитан Тульчина вошла в огромный, залитый солнечным светом «вокзал». Здесь устоялся тяжелый запах махорочного дыма, гноя, несвежих бинтов. Было шумно. Как ни старалось командование госпиталя до поры не разглашать приказ ПЭПа, сведения о скорой эвакуации на восток дошли до раненых. Выздоравливающие собирались группами, возбужденно спорили, курили (несмотря на строжайший запрет!), смеялись. Тяжелым было все равно. Они ни о чем не знали, ничем не интересовались. Да и какая разница, где страдать?..