Обход Любовь Михайловна по обыкновению начала с эстрады, где теперь лежало только трое тяжелых черепников: окончательно возвращенный к жизни Слава Горелов и двое поступивших из медсанбатов уже после победы новичков. Оба они — и Василий Зареченский, и Яков Кудряшов — были в беспамятстве.
Полученные с ними истории болезни их имели такой вид, что ей во всем пришлось разбираться самой, как если бы Зареченский и Кудряшов упали на возвышение эстрады с неба. У Зареченского пулевое ранение напоминало сабельный удар. Череп выглядел рассеченным надвое глубокой бороздой. Начиналась она надо лбом, точно над переносицей, и тянулась к затылку. Требовалась неотложная операция — это капитан Тульчина поняла при первом же осмотре. Она расширила дефект черепа по всей длине, извлекла костные осколки, наложила швы. Раненый ни разу не застонал.
Яше Кудряшову осколок угодил в левую височно-теменную область. Ранение повлекло за собой «амнезию» (утрату памяти) и «афазию» (утрату речи). Правда, после трепанации — Любовь Михайловна и здесь удалила костные осколки — раненый заговорил. Днем позже на обходе он потребовал:
— Исть давай, мать!..
В тумбочке между кроватями Зареченского и Кудряшова хранились их документы и письма — свидетельства той жизни, из которой обоих вырвало в канун победы ранением черепа. В планшетке Зареченского нашли фронтовую газету «Советский воин» со снимком Зареченского и большим очерком «На счету героя-разведчика двадцать пятый «язык». С фотографии насмешливо смотрели нагловато-бесстрашные глаза и лихо подкрученные усы. По документам капитан Тульчина определила, что бывшему гвардии старшине двадцать четыре года, что первой медалью «За отвагу» он был награжден еще в сорок первом под Севастополем. За четыре года войны Василий получил восемь ранений — три тяжелых и пять легких.
В бумагах Зареченского — она захватила их с собой в ординаторскую — хранилось довольно много писем-треугольников. Обратный адрес на них, написанный одним и тем же почерком, открывал сердечную тайну Василия: «Ярославская область… деревня Строгино… Волжиной Нине…» Вместе с письмами хранилась пачка фотографий. Едва ли не на каждой был запечатлен сам гвардии старшина Зареченский, отчаянный разведчик при орденах, медалях и лестничке нашивок за ранения на офицерской гимнастерке. Лишь с одного снимка смотрела симпатичная девушка с ямочками на щеках.
Перелистав бумаги Зареченского, Любовь Михайловна долго рассматривала этот снимок. Светлые точечки в зрачках делали глаза девушки чересчур уж безмятежными, чересчур уж уверенными в неотвратимости счастья. Как ждала эта неведомая Нина Волжина весточек от своего Василия, как выбегала навстречу почтальону, как надеялась на скорую встречу с любимым! Письма от него, здорового, приходили, очевидно, и после победы. Какой же страшный удар ожидает Нину! На ее фотографию смотреть было больнее, чем на рентгеновские снимки продырявленных черепов…
Яше Кудряшову не исполнилось и двадцати. Ничем рядовой Кудряшов на фронте, судя по всему, особо не отличился. Всего-то и была у него одна медаль «За боевые заслуги». В бумажнике Кудряшова тоже хранились письма и фотографии. Писал Яша только «мамане» в Красноярский край и ответов ни от кого больше не получал. На снимках капитан Тульчина увидела солдата с мальчишечьим лицом и тонкой шеей, торчащей из ворота гимнастерки, подпоясанной брезентовым ремнем. Пилотка сползала с его круглой, наголо остриженной головы.
…Слава Горелов заулыбался и приветственно поднял кверху культю, укутанную ватой и бинтом. Встретив его безмятежный взгляд, Любовь Михайловна, как всегда, сердцем ощутила прилив материнской нежности.
— Как дела, Слава?
— Лучше всех!
Ее трогал живой блеск его глаз, изумляло совершенно младенческое непонимание собственной участи. В этом бездумном счастливом жизнелюбии Любовь Михайловна угадывала заложенную природой высокую мудрость. Окажись Горелов хотя бы самую малость послабее духом — его, скорее всего, уже не было бы в живых.
Она присела на его кровать, приподняла легкое гостиничное одеяло, взяла пальцами парализованную руку. Шершавая кожа была едва теплой, словно бы неживой.