В Будапеште мне не повезло. Я расстался с Митькой. Полежали мы с ним в одном госпитале дня два-три, а потом он остался, а меня повезли дальше. Сказали, что на родину. В санпоезд попали самые тяжелые раненые.
И опять был белый изнутри вагон, и опять напротив меня на такой же койке, подвешенной к потолку, лежал Василий Зареченский, а головой к моим ногам — Яша Кудряшов. И самое удивительное — это был тот же вагон, в котором везли нас из Австрии в Будапешт. Знакомая вагонная сестра обрадовалась нам, как будто встретила родственников.
На второй день путешествия наш санпоезд уже катил по Румынии. За окном плыли холмы и невысокие горы, поросшие сливовыми садами, дворцы румынских бояр, появился и ушел назад красивый дворец королей (об этом дворце нам рассказала разговорчивая вагонная сестра), но чаще всего видели мы деревушки — десяток вросших в землю хат, придавленных зеленовато-коричневыми камышовыми и соломенными крышами.
Чем ближе была граница, за которой начинается родина, тем беспокойнее становилось у меня на душе. Митька застрял в Будапеште. Любовь Михайловна и Галя были теперь неизвестно где. Вообще-то я никогда не рассчитывал, что они постоянно, до конца дней моих будут рядом со мной. Я им не родственник, не жених — всего-навсего армейский сослуживец и раненый из их палаты. И все-таки пришла и укрепилась в душе уверенность, что они помнят обо мне и хотят мне помочь, ухаживать за мной, жертвовать ради меня.
Свистнул паровоз, в окнах замелькал свет фонарей. Позади остался еще один чужой город. Стуча колесами, санпоезд несся к востоку. До родины было уже, наверное, не так далеко. И колеса стучали весело, будто торопились поскорее выбраться за пределы чужой земли, доставить нас живыми домой, туда, где мы не были всего только чуть больше года, хотя казалось, что не видели родины целую вечность.
На койке напротив бился в припадке Василий. Вагонная сестра опять руками держала его голову, дюжий санитар еле-еле прижимал сохранившее силу тело раненого ко дну койки. Появились какие-то врачи, начали спорить между собой. Женский голос упрямо повторял непонятные пугающие слова: «эпилептический статус», «эпилептический статус»… Потом кто-то мужским голосом приказал: «Готовить к выгрузке!»
Поезд остановился. В окно бил яркий свет фонаря на перроне. Послышалась нерусская речь, стук молотка по металлическому основанию вагона. Появились двое санитаров с носилками. Я увидел, что Зареченского снимают с койки, укладывают на носилки и уносят из вагона. На смену первой паре санитаров пришла вторая. Эти унесли из вагона Яшу. Он всю дорогу до двери тянул руки ко мне и плачущим голосом, как ребенок, просил:
— Ма-а… Слав… Славка!.. Не… не надо, мать! Не хо… не хочу!.. Слав… Славка-а!..
Не успел я удивиться этому, как передо мной возник врач с моложавым лицом. Фуражка его была щеголевато сдвинута на бровь. Он провел рукой по моей груди:
— Придется, друг мой, и тебя здесь сгрузить. Видишь, без тебя не желают оставаться. А везти их дальше нельзя.
— Но меня же на родину, домой, отправляли, — запротестовал я. — А вы — «сгрузить»! Не хочу.
— Попадешь, друг мой, на родину. Очень скоро попадешь. Нельзя же фронтовику раненых товарищей бросить.
Это номер! Оказывается, я кому-то нужен, я могу «бросить» раненых товарищей. Приятно, само собой разумеется, чувствовать себя человеком. Но застрять вдруг в Румынии, когда до родины несколько часов езды, радости мало…
Упорствовать было бесполезно, и, когда санитары снимали меня с койки и укладывали на носилки, я обреченно молчал. В моем положении вообще — судьба к этому меня уже приучила — бессмысленно настаивать на чем-то своем. Нас троих, одного за другим, пронесли через бесконечный вокзальный зал ожидания на небольшую площадь, где уже стояла карета «скорой помощи». Погрузили в кузов. Сразу же заработал мотор, и машина покатила по булыжной мостовой.
Меня выгрузили последним, и я оказался на носилках, стоящих на каменных плитах тротуара. Рядом в таком же положении были Зареченский и Кудряшов. Припадки все еще истязали Василия. Санитары с трудом удерживали его пружинно выгибающееся на носилках тело. Его первым понесли через небольшую площадь к воротам серого трехэтажного дома.
Мы с Яшей остались на тротуаре дожидаться своей очереди. Я смотрел на вытянувшийся к небу старинный собор с двумя высокими башнями. Они казались падающими — я ведь смотрел на них снизу вверх, лежа на спине. Начиналось утро. Можно уже было рассмотреть здания, деревья, прохожих на площади перед собором. Больше всего было женщин в чудны́х одеждах: каких-то допотопных черных накидках и невиданных черно-белых шляпах с задранными кверху козырьками.