— Вот заладил: «умереть» да «умереть»! — глядя на меня, уговаривала этого маменькиного сынка тетя Груня. И, будто оправдываясь за него, опять начала объяснять; — Вот уж третью неделю с ним маюсь. И пошто торопиться помирать в молодые-то годы? Павел Андреевич…
— Исть! — подал голос Яша. — Исть!
Тетя Груня вздохнула, возвратилась к столу, на котором в кастрюле и чайнике стыл наш с Кудряшовым завтрак, и опять принялась колдовать над металлическими и глиняными тарелками. Отнесла Яше его порцию. Он жадно набросился на еду. Давился хлебом, сопел, багровея от наслаждения.
Наконец нянечка вспомнила и обо мне. Я, вообще-то, основательно проголодался. Но сейчас об этом и не вспоминал. Мне хотелось одного — чтобы тетя Груня разговаривала со мной так же заботливо и сердечно, как с Сашей. А она поставила на мою тумбочку завтрак и опять ушла под окно.
Саша не переставал привередничать.
«Ну и тип! — Я из последних сил удерживался, чтобы не дать воли своему негодованию, чтобы не вступиться за тетю Груню, которую Саша из-под окна прямо-таки доводил до слез. — Такого соседа мне как раз и не хватало!»
А нянечка все упрашивала и упрашивала его поесть. Он же по-прежнему упирался и еще поднимал голос на нее. Терпение мое иссякло, и я крикнул:
— Эй ты, несчастненький Сашенька! Какого черта над человеком издеваешься? Тетя Груня должна перед тобой на колени опуститься? Ты что, один такой в госпитале?
Нянечка погрозила мне пальцем: ты что?! Но я уже был не властен над собой. Меня переполняло негодование.
— Подумаешь, пуп земли нашелся!
— Кто это? — плаксиво спросил Саша. — Тетя Груня…
— Такой же, как и ты, раненный в голову, — опередил я нянечку. — Был солдатом — стал инвалидом.
— Чего тебе от меня надо? — Саша все так же лежал на спине, уставившись в потолок. Он и головы ко мне не повернул. — Чего пристаешь? Что я тебе сделал? — Саша вдруг заплакал. — Я не хо… не хочу!.. Убирайся ко всем чертям!
Тетя Груня посмотрела на меня и с упреком покачала головой. Удивилась, что я не завтракаю, что тарелка, стакан и блюдце с хлебом до сих пор стоят на тумбочке.
— Чего не ешь? Помирать собрался, как наш Саша?
— Что вы! Умирать я не хочу. Подожду, пока вы заняты. Меня кормить надо. Вы не беспокойтесь, я подожду.
— Кормить? — Нянечка еще сильнее удивилась и кивнула головой на мою левую руку: — А ею-то чего же?..
— Не работает она, парализована.
Тетя Груня подошла ко мне, покачала головой, присела на краешек моей кровати, вздохнула:
— Ох ты господи!.. Как же это, милок, тебя-то так искалечило? Звать-то как? Слава? Сердечный ты мой…
— Тетя Груня, посидите около меня…
6
Обе створки двери распахнулись внезапно. Двое санитаров быстро вошли в палату с носилками. Поставили их на дощатый пол около моей кровати. На носилках чуть слышно стонал Зареченский. Моего недавнего соседа трудно было узнать. Углами выпирали скулы, лоб изрезали морщины, глаза провалились в воронкоподобные углубления, и их не было видно.
Только санитары переложили Зареченского с носилок на кровать по соседству со мной, как в палате появился пожилой, очень толстый врач. Белая ткань халата туго обтягивала его выпирающий живот. Из карманов торчали блестящие молоточки и еще какие-то инструменты.
Это, я догадался, был тот самый Павел Андреевич, о котором говорила тетя Груня. Вместе с врачом вошла худенькая сестра. В руках у нее были истории болезни. Лицо сестры усеяли оспинки, а губы странно выпятились вперед.
Они остановились у кровати Зареченского. Врач взял у сестры историю болезни, начал просматривать. Лицо его, одутловатое, с седыми карнизами бровей над глазами, стало озабоченным. Он грузно опустился на кровать моего соседа, достал из кармана серебристый молоточек, принялся постукивать по коленям и локтям Василия. Потом начал водить каким-то острым блестящим предметом по коже, заглядывать в глаза, щупать пульс, изучать рентгеновские снимки.
— Зареченский, — спросил он басом, — слышишь меня?
— Падучая извела, доктор. Хана мне…
— Вот это напрасно. — Павел Андреевич сжал большими сильными пальцами руку Зареченского. — Напрасно, братец, напрасно. Сделаем операцию, совсем пустяковую операцию…
— Операцию? — Василий сел на кровати. — Иди ты со своей операцией! Довольно с меня! И так помру…
Павел Андреевич тяжело встал и, не глядя на Зареченского, начал диктовать сестре назначения. Я опять услышал пугающие слова «эпилептический статус».