— Готовить на завтра! — приказал Павел Андреевич.
Он взял у сестры историю болезни, опять полистал ее и пошел к Сашиной кровати. Василий крикнул ему вслед:
— Доктор! — и попросил: — Давай операцию сегодня, а?
Павел Андреевич возвратился к нему, опять присел на его кровать и, как бы оправдываясь, объяснил:
— Нельзя сегодня, дружок. Никак нельзя. Мы обязаны как следует подготовиться к операции. И тебя подготовить.
— Некого будет готовить…
После обхода у Зареченского начался припадок. Потом — второй и почти без перерыва — третий… Я смотрел на соседа как загипнотизированный. Казалось, к Василию забралось внутрь какое-то неутомимо и злорадно пляшущее существо. Оно безостановочно тряслось от наслаждения. И вместе с ним плясало, трясясь, большое сильное тело раненого.
Павел Андреевич и рябая сестра — ее звали Настей — переглядывались. Врач, с усилием наклоняясь, держал белыми толстопалыми руками голову Зареченского. Настя разжимала специальным ножом зубы Василия, насильственно вливала какие-то лекарства. Ничего не помогало…
Врач устал. Он кряхтел и даже постанывал, сгибаясь, чаще и чаще выходил курить в коридор. Настя сказала, чтобы он пошел в ординаторскую отдохнуть. А она, в случае чего, его вызовет. Это было, наверное, в полночь.
На рассвете Зареченский вдруг пришел в себя.
— Где?.. Этот где, Славка?
— Здесь я, Вася. Чего тебе?
— Худо дело, Славка. Хана мне… — Он вздохнул протяжно, с всхлипом: — Э-эх!.. За какие такие грехи судьба меня смертью пометила? Э-эх, мать родна!..
Мне казалось, Павел Андреевич смирился со своим бессилием. Он только жевал губами и устало наклонялся над Зареченский, чтобы прижать его голову к подушке. Раненый больше не приходил в себя. Стоило ему открыть глаза, как он опять оказывался во власти злорадно и неутомимо пляшущего в нем существа. И опять начинались бормотание, стоны, всхлипы, металлический скрип…
Только в ужин, когда тетя Груня села около меня с неизменной тарелкой рисовой каши, Василия отпустило. Он вытянулся на постели, умиротворенный, с прозрачной кожей обескровленного лица. Павел Андреевич долго нащупывал пульс. Потом расстегнул на груди Зареченского нательную рубаху, прижался ухом к его груди.
Настя из-за спины врача заглядывала в лицо Василия. Тетя Груня застыла с ложкой в руке, не донеся ее до моего рта. Даже Яша перестал сопеть и чавкать и уставился на Зареченского. Санитары, вызванные в палату с носилками, бестолково топтались у двери, Павел Андреевич выпрямился, обвел взглядом палату, снял и надел пенсне.
— Все, — сказал он устало. — Можно уносить.
Бас его прозвучал как будто успокоенно. Выходя из палаты, санитары задели носилками за дверной косяк. Описала полукруг, вываливаясь, неуправляемая рука и потащилась по полу. Яша швырнул на пол тарелку, закричал:
— Стой, мать!.. Вася! Ва!.. — Он как бы захлебнулся в крике. Некоторое время тупо смотрел на дверь, потом потянулся к разбитой тарелке, осколки которой вперемешку с белыми комками рисовой каши лежали на полу, жалобно заскулил; — И-исть! Яша — и-исть… И-исть, мать!..
Тетя Груня подала ему еще одну тарелку каши. Он с привычной жадностью набросился на еду. Но вот внезапно рука его остановилась на весу. Яша уставился на дверь. На его лоснящемся от жирной каши лице отобразилась непосильная работа мысли. Он перевел взгляд на опустевшую кровать, потом опять повернулся к двери. Смотрел долго-долго, и голова его на неудобно вывернутой шее, казалось, может отвалиться. Не изменив положения тела, он высказался:
— Вася — тю-тю…
Непонятно было, утверждает он, сомневается или спрашивает. Помолчал он, шумно втянув носом воздух, и подбородок его задергался. Глаза стали набухать слезами.
— Вася — тю-тю… — Яша всхлипнул. — Хана!
— Ты чего это? — спросил я. — Что с тобой?
Кудряшов неохотно повернул голову. Уставился на меня, как будто не узнавая. Но вот бессмысленно заулыбался, обнажив не слишком белые зубы. И сразу же заплакал:
— Хана, мать!.. Вася — тю-тю…
— Ты почему не ужинаешь? — Я повысил голос. Странно, даже жутко было видеть испуганно-осмысленные глаза Кудряшова. Хотелось, чтобы он стал прежним. — А ну-ка ешь!
— Исть? Ага, исть!.. Не… не хочу исть! Яша — я. Вася — тю-тю, Яша — тю-тю… Гроб с музыкой!
— Разговорились! — прозвучало под окном.
Было часов двенадцать, наверное, когда дежурная сестра выключила в палате свет. Я закрыл глаза. Когда-то капитан Тульчина уверяла, что для моего раненого мозга лучшее лекарство — сон. А сна сейчас не было. Перед глазами стояла картина: носилки продвигаются в дверь, и вываливается, описав дугу, мертвая рука Зареченского…