— Безрукий, что ли? Жив?
— Жив, жив. И умирать не собирается.
— Ты, припоминаю, ему трепанацию делала?
— Ваши акции, товарищ полковник, поднимаются.
— Ты все шутишь, Любушка, — с легкой досадой произнес Селезнев и улыбнулся: — А я командованию о тебе уши прожужжал. Как я теперь буду выглядеть?
— Надеюсь, командование поймет, что у жены полковника Селезнева есть обязанности перед ранеными.
— Ну что же, Любушка, опять твоя взяла.
По тому, как Галя смотрела на меня и как она со мной разговаривала, я понял, что ей все известно. Не скажу, что это сделало меня несчастным. Но на душе было скверно. Пока Гали не было в госпитале, я и вообразить не мог, насколько тяжело будет выдерживать ее взгляд и каким гаденьким я буду выглядеть в собственных глазах. Зачем я все это сделал? Как легко было раньше, как свободно держался я с Галей! Не было тогда ничего, что могло бы омрачить наши отношения.
Я дал себе слово не замечать больше Томочку. Пусть она поймет, что с меня довольно. Непорядочно это, если о н и о н а — чужие люди. Но мы с Томочкой разве чужие?
Галя даже не зашла попрощаться со мной, как было всегда еще со времен «вокзала». Зато Томочка, придя на ночное дежурство, моментально появилась в нашей палате. Ей было совершенно все равно, что о нас говорят. А Витек постарался, чтобы разговоры не иссякали. Даже Любовь Михайловна на обходе посмотрела на меня так, будто никогда до этого меня не видела. Я сделался заметной фигурой. Когда гулял по дорожкам монастырского двора, сестры из других отделений поглядывали на меня и прыскали за моей спиной.
— Как себя чувствуем? — спросила Томочка.
— Не мешай, пожалуйста, — не отрываясь от книги, попросил я. — Дай домучить наконец эту «Американскую трагедию».
Хотелось произнести эти слова равнодушно-отчужденным тоном. Но прозвучали они виновато, даже искательно. Я был сам себе неприятен. И Томочка, конечно, угадала, что я насилую себя, стараясь выглядеть равнодушным. Она пренебрежительно усмехнулась и, ни слова не говоря, вышла из палаты. А я так и остался у стола со своей «Американской трагедией». Сидел, даже не заставляя себя читать. Просто сидел, и все…
Какой же я все-таки идиот! Мне ли так вести себя с Томочкой? Надо ей руки целовать, а я еще корчу из себя черт знает кого. Пойду, решил я, попрошу у нее прощения.
В коридоре — ни души. Двери всех палат распахнуты настежь. Отовсюду несется храпение спящих. Оно напоминает работу какого-то напряженно действующего двигателя. На сводчатом невысоком потолке длинной цепочкой развешаны лампочки. Горит, правда, всего несколько штук, и в бывшем монастырском коридоре сумрачно, как на улице после захода солнца.
Из соседней палаты выходит Томочка, чуть ли не бегом спешит в противоположную от меня сторону, туда, где кабинеты ЛФК и физиотерапии, рентгеновский кабинет, ординаторская и сестринская. Внезапно она оборачивается, замечает меня, нелепо стоящего посреди коридора, быстро подходит.
— Чего тебе, Славик? — спрашивает шепотом. — Чего ждешь?
— Тебя искал. Извиниться хочу.
— Извиниться? — Она смеется и прижимается ко мне. — Ах ты лопушок мой, лопушок! Чем же ты провинился?
— Понимаешь, я… Да вот как-то…
— Спасибо, все понятно. — Она, еще теснее прижимаясь ко мне, не перестает смеяться. — Хотел, чтоб я пришла? Зачем же вокруг да около? Сказал бы — и все.
— А как же?..
— Плевать! Витька к Таньке на всю ночь ушел. Хотя… Ты, может, не хочешь этого? Не нужно тебе?
— Почему — не нужно? Нужно…
— Вот спасибо. Полегчало на душе. — Она обнимает меня за шею, целует в губы и шепчет: — Иди в палату. Я скоро. Успокою Сахновского и забегу. Жди, я скоро.
Ну и человек я! Нет больше Гали, нет никакого душевного смятения. Ничтожество! Раб своего тела! Ни о чем не могу думать, ничего не помню, кроме одного: скорее, скорее заставила бы замолчать Сахновского, скорее бы пришла…
За завтраком около меня с моими тарелками опять сидела Томочка. Странно это было. Галя уже приняла дежурство, а кормить меня осталась Томочка. Покончив с этим, она проводит бархатной ладошкой по моей щеке, предупреждает: «В обед прибегу, жди» — и выходит из палаты. Галя — она только что появилась около меня — брезгливо смотрит вслед подруге.