Скоро я почувствовал под ногами твердую землю и подивился, до чего же легко идти по ней.
Деревья здесь были выше, крепче, росли свободнее, их зубчатые или округлые вершины обозначились в серых потемках. Мне встретился огромный выворотень - разлапый корень упавшей сосны вместе с землей стоял щитом над ямой, куда не попадал дождь. В яме было многно сухих палок и корневищ, и если бы у меня не отсырели спички, я бы остановился здесь и разжег костер.
И опять заржал жеребенок. Господи, где же он? Не за той ли стенкой деревьев? Лес расступился, и я увидел озеро. Оно блестело посередине неярким зеркалом, и деревья темно отражались по краям его.
Я кинулся к нему выпить воды, но пить из озера было нельзя: кругом были коровьи следы и лепешки, а вода, если почерпнуть ладонями, пополам с песком. Озеро копаное, собиралась в нем вода, и от великой нужды пастухи здесь поили скотину.
Я обогнул озеро, радуясь, что жилье где-то рядом. Но дальше был опять лес, а над ним, над туманом выплывал синий бугор с высоким городом на нем, и я остановился, недоумевая, куда я забрел, к какому граду Китежу. Синий бугор круглился надо мной, покачивался в сумерках, и я решил, что это все-таки не город, а деревня из двухэтажных северных изб. Только та ли деревня, в которой ждет меня жена с хозяевами, или другая?..
Лес расступился. У подножия синего бугра в белом холодном дыму волнами перекатывались кустарники. Скоро и они остались позади, и я увидел лошадь и жеребенка. Они стояли по грудь в тумане, голова к голове, и прислушивались к моим шагам.
- Милые вы мои!
У меня остался ломоть хлеба. Я разломил его надвое и угостил их по очереди, по старшинству - сначала мать, а потом жеребенка. Они ели нежадно, и из ноздрей их, касаясь моего лица, бил горячий пар.
Прихрамывая, я пошел дальше. Лошади не двинулись за мной, остались стоять голова к голове.
Деревня на бугре была другая, избы повыше, числом побольше и все побелены инеем. Но одна изба, с серым камнем у крыльца, походила на ту, в которой я остановился. Я поднялся на крыльцо, на второй этаж, отдышался, открыл дверь, и меня обдало хлебным теплом. Во всех углах зашевелилось, заговорило на разные голоса.
Над общим шумом торжествовали знакомые слова:
- Что я говорил? Не удавится, так явится. Весь в муке. И корзинка с рыбкой в руке.
Я стоял, прислонясь к косяку, и слова не мог сказать, а жена плакала и тормошила меня:
- Одежда на тебе ледяная... И волосы смерзлись... раздевайся скорее...
Хозяин подал мне граненый стакан водки:
- Сейчас, Тимофеич, самое время.
- Сначала воды, - прохрипел я. Хозяйка подала мне ковшик воды, и я осушил его с превеликим наслаждением. А потом выпил стакан водки, и она показалась мне тоже водой, только горькой.
За печкой я переоделся в сухое, вышел к столу, и мы вчетвером сели завтракать много раньше положенного срока. После моего рассказа Николай Васильевич сказал:
- Ты по старому колоднику пошел, Тимофеич. А потом и его потерял... Жеребок соржал... Это он тебя позвал, нет, не мать, а тебя. Мать-то она рядом, куда она от него денется! Ее так долго звать не надо.
- Что, он такой умный? - спросила хозяйка.
- Кто?
- Жеребенок-то!
- Да не глупее нас с тобой, - спокойно ответил хозяин и рассказал: Вот послушай, Тимофеич. Я был старшим конюхом в колхозе, а Федя Кираненок младшим. Лошадей много, и было два красавца. Один в летах. Гигантом звали. Вот тот был действительно как человек! Обычно к задним ногам лошади подходить нельзя. А я лазал у него везде, и он меня не трогал. Федю Кираненка опасался. Тот, только отвернись, бил лошадей. Зубы стиснет и бьет. Прут в руке разлетался - голой рукой по морде, по глазам!.. А она стоит, моргает, слезы текут. И в профсоюз пожаловаться нельзя. А так по деревне Федя бы л смирный, тихий, маленький, от земли незнатко. Была у нас лошадь воро-ненькая, хромая, Дыня (все Дуней звали), в прошлый год на мясо свели. Меня не было, а Федя ее на лугу стал бить. Не понравилось ему, что она скучная, не поспевает за всеми. Да так бил - жердиной, до крови, до белой кости... Гигант будто и не видел - пасся головой к лесу, задом к Феде, да ка-ак даст Кираненку копытом, задней ногой по хребтине - тот ножками взлягнул, упал и не дышит. Я прихожу, разговариваю с Федей, а он не может говорить, только воздух хватает. Отдышался и говорит: "Убью, говорит, Гиганта!" Я говорю: "Это я тебя убью, и ничего мне не будет. Отдам тебя Гиганту и скажу: лошади его залягали. Не сейчас, а если хоть один раз увижу, что ты лошадей мучаешь. Зачем ты их мучаешь?" Он говорит: "У них, говорит, мыслей нет, они не слушаются". Я говорю: "Посмотри на Гиганта. У него мысли те же. KTQ его любит, привечает, дает ему хлеба - он до него добрый. В голове у него ходит какая-то мысль. Ты к нему относишься честно, и он к тебе тоже честно. Если у них профсоюза нет, исполкома и нарсуда нет, значит, их можно бить? Ни при мне, ни без меня к ним не приставай". После этого не знаю случая, чтобы он бил лошадь. А Гигант увидит меня, встанет на дыбы, копытами вот эдак схлопа-ет надо мной - радуется. Долго гладишь другую лошадь - отворачивается. Но отходчивый был, не то что Анна Ивановна.
- Чего уж я больно? - обиделась хозяйка.
- Чего больно-то? Я молодой еще был, с фронта пришел, по клюкву пошли. Петровна набрала клюквы и не донесет. Пестерем ее придавило, она лежит и говорит: "Я неделю туг пролежу или месяц". Я поднял ее...
- И поцеловал, и обнял, кобелина!
- И не подумал. В комарах вся лежит, лицо красное, в комарах. Я его рукавом отер.
- Сама бы отерла. Не барыня.
- Хозяин поулыбался и обратился ко мне:
- Тимофеич, ты рыбки принес, чего не хвастаешься?
- Забыл...
Я вынес на середину избы пестерь. Хозяйка заглянула в него и отозвалась с неодобрением:
- Крючковая рыба. Борясь со сном, я спросил:
- Николай Васильевич, у вас здесь старик живет, весь белый. Рыбачить ходит. Кто это?
- Это вот кто. Это дедушка Андрюша. Сетку ставит. Да рыба-то не идет к нему. Стар он стал.
- Надо бы отнести ему рыбин десять. Он мне вчера утром трех окуней положил. Все, какие у него были. А я чего-то растерялся и отказаться не сумел.
- Десять-то ему много, - рассудила хозяйка. - Пяти хватит. Да и не возьмет он десять. Последнюю рубашку для других отдаст.
- Старуха его ругает...
О чем был дальше разговор, я не слышал. Я только помню сквозь сон, как моя жена и хозяин помогли мне взобраться на печь.
Проснулся к вечеру с ясной, свежей головой. За окнами белел снег, а в избе стоял румяный запах пирога-рыбника.
Я накинул на плечи хозяйский полушубок и вышел на улицу. Было не холодно, повсюду стояп запах снега, а с бугра открывались леса. Невысокие, начинающиеся с луговых кустарников, они зеленым и бурым морем в гребешках пены - первого кратковременного снега - уходили невесть куда и, голубея, переходили в небо, во влажные серые облака, из которых нет-нет да выпархивали слабые снежинки и таяли в воздухе.
Подошел хозяин, вытер красное мокрое лицо.
- Лен вязали, - объяснил он и махнул рукой в лес. - Вон наши бабы идут. Твоя позади, а моя впереди, бежит, как конь, и не запнется. Клюкву тебе на рождение несут! Вон как согнулись... Видно, много набрали. Сейчас она ядреная, налитая, в снегу как в сахарном песке! Еле дышат, а все равно разговаривают... Не забыл, что у тебя день рождения сегодня?
- Помню.
Две фигурки, темнея на побеленной луговине, быстро-быстро, будто за ними гнались, шли к деревне от леса, и по тихой погоде голоса их отчетливо доносились до нас.