— А сколько Андрею лет? — спросила я.
— Двадцать один, — Лена посмотрела на меня.
— Лена, а тебе не кажется…
— Не кажется.
— Я не то хотела сказать. Не знаю, как это сейчас называется, в наше время говорили — прикалываться, прикол… Короче, что он просто…
— Вот–вот, просто издевается, смеется над ней, и все, — сейчас же подхватила Лидия АЛихайловна.
— Надо мной давно не смеялись, — серьезно сказала Лена.
— Мы еще о его «композиторстве» не говорили. Какие в Ипатьевске композиторы? — Лидия Михайловна посмотрела на нас с Леной.
— Во–первых, не в Ипатьевске… — начала было Лена, но махнула рукой.
— Ты меня проводишь? — спросила я.
Вечер был сырой, холодный и противный. Типично ноябрьский. Какое‑то время мы шли молча.
— Ира, он не показался тебе странным?
— В каком смысле? — удивилась я. — И мы же с ним почти не разговаривали.
— Поговори с ним как‑нибудь, — сказала она.
— Как‑нибудь? Хорошо. Вообще…
— Не надо. Все, что ты скажешь, я знаю.
— Может быть, не все.
Она молчала.
— И потом, почему сразу — брак? Встречайся с ним, узнай поближе.
— Это он пред пожил.
— Вот именно. Он где живет?
— Ты думаешь…
— Я, Леночка, не знаю.
— Может, ты и права. Но мне все равно, — сказала она.
Она шла, опустив голову.
— Любовь?
— Нет. Ты не понимаешь. Я не могу жить так дальше. Ты ведь знаешь маму.
— И сколько прежних женихов она отвергла… — выразилась я по–старинному, и в то же время как бы обобщенно.
— Это были не женихи. Но все равно. У меня, Ира, иногда такое чувство, что я прокисаю. Просто не могу жить все время в одном и том же, понимаешь?
— Новое ради нового? Зажмурив глаза?
— Не твой способ?
— Не мой. А потом, дальше? Что ты потом будешь с ним делать, с этим мальчиком. Ведь хлебнешь.
— Хлебну.
— Ты хотя бы узнала, не судим ли он. Я уж не говорю о других службах. Нашей, в том числе.
Она не услышала.
— Ира, — сказала она. — У вас с мужем все было «по правилам». Ты счастлива?
Я посмотрела на ее побледневшее лицо (даже в темноте было видно), на опущенные ресницы…
— Нет, — сказала я. — Я не счастлива, но я могу с ним жить. А это немало.
— Ладно, Ирень. Закончим. Твой автобус. Созвонимся.
Через некоторое время Лена позвонила. Трубку взял муж. «Твоя малохольная», — сказал он мне, он однажды видел Лену, и с тех пор только так ее называл. «Мало тебе больных на работе, что ли?» — говорил он.
— Что такое? Лидии Михайловне плохо?
— Всем плохо. У нас тут…
— Иду.
Войдя, я застала такую картину: Лидия Михайловна — на диване, с закрытыми глазами, и полотенцем на лбу; Лена в халатике с оторванным рукавом; Андрей с ножницами и своим отрезанным «хвостом» в руках, на столе чей‑то паспорт.
«Красивый был хвост», — подумала я.
— Мы заявление хотели… в ЗАГС, — пояснила заплаканная Лена. — Маме стало плохо. Андрей отрезал волосы.
Андрей взглянул на меня («хвост» и ножницы он уже положил на стол).
— Идите. Я побуду с Лидией Михайловной, — сказала я.
— А вы уверены… — начал он.
— В чем?
— В том, что надо — в ЗАГС, сейчас.
— Но вы же решили. Впрочем, как хотите.
Лена подошла к матери. Та не пошевелилась и не открыла глаза. Я почему‑то и совсем некстати вспомнила стихи: «…Как души смотрят с высоты на ими брошенное тело». Просто Лена смотрела как‑то…
— Пошли, — сказала она Андрею.
Вскоре после их ухода Лидия Михайловна открыла глаза.
— Что вы здесь делаете, Ирина? — сухо сказала она мне.
— Я… Лена и Андрей пошли…
— Я знаю. Они пошли в ЗАГС. Как вы им посоветовали.
В ее голосе зазвенел металл; я и раньше догадывалась, что не очень хорошо знаю Ленину мать.
— Ну, допустим, они сами так решили, — сказала я.
— А теперь вы сидите и ждете, что будет дальше. Вам интересно, — уже почти зло закончила Лидия Михайловна.
— Мы думали: вам плохо, вот я и осталась подождать их возвращения.
— Лену никогда не любили, — задумчиво сказала вдруг Лидия Михайловна, глядя прямо перед собой. — Не знаю, почему. Ни в школе, ни в университете. Даже в детском саду. Она всегда была непохожей на остальных.
Мы почему‑то одновременно вздохнули.
— Даже те, кто звался ее подругами, — продолжала она.
До меня наконец‑то дошло.
— Вы что же, думаете, я специально сказала им сейчас… Да зачем мне это нужно?