Выбрать главу

Мы все чувствовали себя неловко, особенно в одном экстравагантном случае — со шкафом.

У нас в аудитории стоял большой шкаф для наглядных пособий. С заменой мебели пособия перекочевали в новый, а этот темный и угловатый шкафище почему‑то остался. Выносить его не торопились, Когда однажды в шкафу зашуршало, Танюша Миркина взвизгнула:

— Мыши!..

А в распахнутом шкафу оказались смущенные Маша и Костя.

Костя смотрел на Машу во все глаза и сжимал ее руку онемевшими от волнения пальцами.

Если бы на месте Милушкина был кто‑нибудь другой, не обошлось бы без намеков и шуточек. Но эта смешная, чистая, слишком детская любовь! Нужна ли была она Маше? Женщины с прозрачными глазами не умеют любить… Теперь я это знаю.

* * *

После окончания курса Маша Оленина вышла замуж. Мужа, двухметрового спортсмена откровенно забавляла миниатюрная фигурка Маши. Их бурный роман длился не многим более трех месяцев, когда Маша спешно засобиралась в ЗАГС. И хотя женитьба не входила в планы красавца–соблазнителя, родители Маши настояли. Белое платье и так уже было слишком свободного покроя…

Тогда Милушкин совсем исчез из нашего круга. Он перестал ходить на занятия. Кто‑то видел его одного в сквере, кто‑то хотел окликнуть — но он избегал общения. Ему никто не был нужен.

Приближался день свадьбы. И когда Маша в пышном свадебном уборе вышла из квартиры, ее ждали ЦВЕТЫ. Таня Миркина была там, на свадьбе. Она сама видела это: все стены подъезда были в одуванчиках. Это были самые красивые одуванчики, самые красивые из тех, что когда‑нибудь рисовал Милушкин.

Жаль, что пастель так легко осыпается со стен… На следующий день случилось сразу два события: из нашей аудитории вынесли, наконец, старый шкаф, а Милушкин забрал документы из института. Последнему происшествию никто не удивился.

Больше на нашем курсе не было никаких необыкновенных, романтических историй. Оставшиеся до окончания института годы прошли розно и спокойно.

А недавно я встретил своего бывшего однокурсника. Настроение у меня с утра было незажнецкое, и эта встреча меня даже как‑то обрадовала. И хотя сплетня — женское «хобби», за недолгие десять минут мы успели перемыть косточки почти всем нашим общим знакомым. Пока мы с ним говорили, мимо нас, прошел, робко поздоровавшись, потрепанного вид-; мужичок с мутными слезящимися глазами. Я почему‑то вспомнил любовную историю Кости.

— Слушай, ты Милушкина помнишь? Одуванчика? Что с ним не знаешь?

— Милушкин? Спился. Постой, он проходил мимо нас, здоровался. Да ты не узнал его, что ли?

Мы одновременно оглянулись вслед сгорбленной фигурке уходящего Милушкина.

Больше я его не встречал…

Роман ПЛЮТА

* * *

Янтарной капелькой замерзшего стекла Скатилась ножка из‑под юбки. Я взял ее за ноготь, и попробовал ее, Какая кислая! Прозрачна и желта… И подхватил за пятку — гнущуюся, длинную, И опустил в свой рот — всю, целиком, А проглотить забыл — так было вкусно! И упустил — чужая ножка чужому чужда…

ОЛЕ

Утром проснулись — шум, крики. Скорей к окошку. Падает снег. Черное море толпы кормят хлебными крошками. Хлынул — с неба на землю — рассыпался в воздухе снег. Настроены замки, дворцы — самосвалами, — в капельках воздуха снег. Падает в мириады комнат, кружащийся в воздухе, из телевизоров свет. Белые хлебные крошки. Квадратные, как окошки. — А! махнула рукой — падай снег! Падай больше, падай весь век! И вернулась в кровать, Чтобы снова спать. Только внизу, по хлебной крошке упавшего снега, (Ногами! Ступая на хлеб!) Почерневшими, угловато–хлипкими следами Прошагал какой‑то слабенький поэт. Толпы очнулись… Снег стаял. Следы обратились в льдины. Вросли в асфальт…

ЗИМА И ОСЕНЬ

Вечером городское кладбище Подметает небеса вениками деревьев. На ветках тополей остаются только пылинки ворон. Деревья сверху забрызганы грязью ворон. Воздух утекает с улиц, вытесняемый машинами, В землю. В сетке ветвей, в их клетке Заперты на ночь вороны. И спят. А утром кладбищенский поп Размахивает веником деревьев И окропляет землю на много километров Вокруг черными брызгами падающих в поля ворон.