Кофе он покупал в соседнем магазине «Здоровая еда». Внизу под прилавком «Современных телевизоров» валялись целые груды чашек, ложек и блюдечек. Кусочки черствых пончиков и булочек вперемешку с сигаретным пеплом, спичками, косметическими салфетками. Все это пылилось, с годами прибавлялись все новые и новые чашки, а старые никто не убирал.
Когда Джим Фергессон вошел в «Здоровую еду», из глубины магазина приковыляла Бетти, которая подняла руку в усталом приветствии. Бетти носила просторную, подбитую ватой рванину с мокрыми пятнами под мышками. Лицо женщины избороздили трудовые морщины, а очки в стальной оправе сползали на нос.
– Доброе утро, – сказал Фергессон.
– Доброе, Джим, – просипела Бетти с вымученной дружелюбной улыбкой и тут же отправилась за кофеваркой «сайлекс».
Он был не первым посетителем. У стойки и за столиками уже сидели пожилые женщины, которые тихо беседовали, ели пшеничный хлеб грубого помола, пили снятое молоко и потягивали напиток, приготовленный из злаков. В дальней части с иголочки одетый продавец сувенирной лавки изящно кусал сухой гренок без масла, намазанный яблочным пюре.
Фергессону принесли кофе.
– Спасибо, – буркнул он, достал десятицентовик из жавших местами брюк и покатил его к Бетти. Фергессон встал и направился к двери мимо стендов с персиками и грушами, не содержащими сахара, с печеньем из желудевой муки для похудания, с банками меда и мешками пшеничной муки, с сухими кореньями и емкостями с орехами. Он открыл ногой дверь-ширму, протиснулся вдоль полки с сушеными финиками и яблоками, над которым висела афиша с портретом Теодора Бекхайма, поймал осуждающий взгляд сурового, насупленного священника и наконец выскочил на тротуар – прочь от тяжелых тошнотворных запахов порошкового козьего молока и женского пота.
В «Современные телевизоры» никто, кроме него, еще не входил. Никаких признаков Олсена – ремонтного мастера, похожего на паука. Ни единого продавца. Ни одна старуха не явилась сдать в починку свой ветхий радиоприемничек. Никаких молодых парочек, мечтающих потрогать дорогие комбинированные телевизоры. Фергессон осторожно пронес чашку кофе над тротуаром и вошел в магазин.
Едва он ступил внутрь, как зазвонил телефон.
– Черт, – беззвучно выругался Фергессон. Чашка в его руке закачалась от противоречивых двигательных рефлексов. Жидкий черный напиток выплеснулся через край, когда Фергессон поспешно поставил ее и схватил трубку.
– «Современные телевизоры».
– Мой приемник уже починили? – спросил пронзительный женский голос.
Слушая вполуха, Фергессон потянулся за карандашом. Женщина шумно дышала, точно зверь, прижимавшийся к Фергессону с телефонной трубкой вместо намордника.
– Как ваша фамилия, мэм? – спросил Фергессон. Его охватила приятная разновидность утреннего отчаяния: ну вот, началось!
– Где-то на прошлой неделе ваш сотрудник вынул все изнутри и пообещал поставить на место в среду, но с тех пор от вас ни слуху ни духу. Я уже начинаю беспокоиться, что у вас там за контора такая?
Фергессон потянулся к журналу вызовов мастера и принялся листать плотные желтые страницы. С улицы в магазин проникал яркий, влажный и чистый солнечный свет. Стуча каблучками, мимо проходили стройные девушки с высокой грудью. По мокрым улицам плавно шелестели машины. Но себя не обманешь: жизнь кипела там, снаружи, а он находился внутри. И на проводе висела ископаемая старуха.
Фергессон нахмурился и осыпал журнал злобной руганью – тумаками омерзения. Его душа угодила в жернова. Он вернулся к реальности: рабочий день начался. На плечи навалилась непосильная ноша: пока его работники нежились в постели или ковырялись в завтраке, Фергессон, владелец магазина, скрепя сердце приступил к постылой работе – занялся поиском старухиного приемника.
Тем же утром, ровно без четверти шесть, на другом конце города Стюарт Хедли проснулся в камере сидер-гроувской тюрьмы от стука по металлической решетке. Хедли лежал на койке, ежась от раздражения, пока шум не стих. Недовольно поглядывая на стену, Хедли застыл в ожидании, надеясь, что стук прекратился. Но не тут-то было: вскоре он раздался снова.
– Хедли, подъем! – заорал коп.
Хедли лежал, свернувшись клубком, поджав колени к груди и обхватив себя руками. Он по-прежнему хмурился, молчаливо надеясь, что пронесет. Но загремели ключи и засовы, дверь шумно сдвинулась, и вошел полицейский, шагнув прямо к койке.