А сейчас еще к тому и иная корысть добавляется — от холеры сбежать, лихие дни в столице переждать.
Мадам Сплетне я ответила, что в дела мужнины не мешаюсь. Она, видимо, не ожидала прямого отказа. Однако весьма быстро вернулось к ней самообладание. Вежливо поинтересовалась, скоро ли изволит возвратиться Николай Артемьевич. Узнав, что мне это неизвестно, заметила: «Ну да, кому же известно, когда пресечется эпидемия».
Не скрою, наглость эта настолько меня поразила, что я даже не нашлась на нее ответить. Только после ее ухода подумала, сколь же велик страх перед холерою. Даже мадам Толстопятову он делает откровенной. А что касается отъезда Николая Артемьевича, я все же была права в своих опасениях!
Ну а Варвара-то Аристарховна своего добьется. И супруг ее поедет сопровождателем. И она отправится сопровождателем его.
Господи! Я, кажется, злой становлюсь. Желчь во мне играет. Мама моя! Откуда это во мне?
Видно, началось это с разлуки. Разлуки с прапорщиком, что уехал на Кавказ искать своей пули.
И явственно сделалось это для меня, когда губы мои прошептали «да» Николаю Артемьевичу. Тогда, мама, я поняла: нет более твоей Юльки. Поняла, но еще долго стремилась держать в тайне, скрывать не только от других, но даже от себя. Впрочем, другие, а особенно вы с папой никогда в это не проникнете…
Нет, видно, полузлодей — персона такого разбора, с какими нельзя заскучать. Выкинул новый фортель. Ныне не только Аврорка, но целый город взбудоражен.
Уехал не куда-нибудь, а за Обь, в холерную деревню спасать от хворобы и смерти. В городе говорят: изволил заявить, что долг врача его зовет, что так повелевает клятва отца медицины Гиппократа. Отъезд его совпал с днем Преображения. И Аврорка острит, что, видно, тоже возомнил себя спасителем, решил преобразить вид свой, как Христос на Фаворской горе. Для сего надел белый халат.
Уехал! Ну что ж, Гиппократ, я слыхала, тоже был странствующим врачом… Да, необычен этот человек! Люди от холеры бегут, а он к холере. Есть у нас и еще два лекаря, но те об этом даже и не помышляют. А этот все на отличку от прочих норовит. Как же, первое для него — внутреннее состояние! Он здесь один высоких правил, один добронравный, один благородный человек!
Сегодня ездила верхом на гору, ехала через Демидову площадь. Еще недавно там был пустырь, все строения снесло наводнением. А сейчас люди копошатся, как муравьи. Ставят госпиталь и при нем церковь. А к центру площади ставят гранитные колонны. Я подъехала, спросила мужиков, что это будет. Один из них — мне показалось, что я его где-то встречала, — плечистый верзила, нос плоский, как у калмыка, а волосы светло-русые и глаза голубые — взглянул на меня этак почти нескрыто насмешливо: «А это, — говорит, — барыня-сударыня, памятник ста летам черного, виноват, сиречь, горного дела». И тут сотоварищ его окликнул:
— Пахом, подь сюда, подмога нужна!
Ясно было — нарочно отозвал, чтобы Пахом и далее не болтал лишнего.
Вот он, простой народ! Кипит против барства!
Пахом отошел. И тут я вспомнила, откуда знакомо мне его лицо. Аврорка словесно рисовала мне его. Это с ним, к неудовольствию прелестницы, битый час беседовал полузлодей. О чем они беседовали?
Проехав через плотину, по устланному шлаком взвозу поднялась я на гору.
Гора наша покрыта сосновым, с редкой подмесью березы, лесом. Направление ветров мешает едучим дымам заводских плавилен проникать сюда. А дымы нынче сделались столь злы, что даже куры дохнут у нас в посаде от удушья. Бедные утята судорожно распахивают желтые клювики.
В лесу так легко дышится. Пьяняще свеж настоенный хвоей воздух.
Поспешно проехала я через лес к берегу Оби.
Обь в этих местах так широка и многоводна, что правый ее берег едва виден. Пахнуло на меня доподлинной матушкой-Сибирью.
— Боже мой! — в какой раз подумала я. — Куда занесла меня нравная судьбина! Как отличается наша тихая приветливая Ветлуга от этой суровой громадины!
Что делается на том пологом берегу ее, где разгуливает грозная холера? Узнать бы про это! Но разве что расскажут едва различимые силуэты кустов…