Напрасно разве она еще на заре юности закаляла себя для грядущих испытаний. Еще девочкой Ната терзала свое тело — носила пояс, вываренный в соли. Соль разъедала кожу, пояс оставлял полосы на теле. Наташа подставляла лицо солнцу так, что трескалась кожа, часами до обморожения стояла на морозе. И теперь, когда час испытаний настал, Наташа не испугается их.
Но каковы эти испытания! Они, кажется, превосходят возможности человеческие.
«Родная моя Юлинька! — пишет Наташа. — Милая, прекрасная, совершенная подруга моя! Ты бы, наверно, много плакала, если бы представила нашу жизнь. Царским указом мы — жены ссыльнокаторжных — лишены всех прав и привилегий. Мы не имеем права даже распоряжаться своими средствами. Дети наши, ежели они появятся в Сибири, поступают в казенные заводские крестьяне.
Вместе с мужем мы живем в тесном и темном каземате, мрачном, холодном, сыром — тюрьма наша стоит на болоте, кишащем какими-то ужасными насекомыми.
Родная Юлинька! Но это еще не вся беда. Главное то издевательство, какое сносят наши мужья. Михаил Александрович — герой сражений, генерал, которому офицеры его полка преподнесли золотую шпагу, — подчиняется теперь каждому конвойному солдату, и этот солдат волен не только прикрикнуть на него, но оскорбить и даже ударить…»
Перечла все вчерашнее и так мне горько, так обидно и не только за Наташу, но и за себя. И все стоял перед глазами юноша в скромном мундире прапорщика, все слышалось хриплое от волнения: «Прощай, Юля! Еду за хребет кавказский. Ежели когда вспомнишь меня, за то — спасибо!»
Знал бы он, слышал бы, как обижена, как оскорблена его Юля. Подумать только, я лишена даже права написать письмо несчастной подруге, которую почитала своей сестрой. Есть ли что-нибудь непереносимее этого!
Как хорошо еще, что я догадалась писать дневник.
Когда даже бумаге передашь свои чувства, и то не так одиноко, и то становится легче.
Отчего мне выпала такая судьба? Хоть и грешно роптать, но за какой грех богу неугодно было дать мне детей? Какой была бы я счастливой, какой заботливой матерью!
Стучат в дверь. Это — муж. Он стучится уже третий раз. Но я не хочу… не могу его видеть.
Сегодня мы встретились с Николаем Артемьевичем. Я выходила из своей спальни, когда его экипаж удалялся от подъезда. Но он появился среди дня неожиданно. Целовал руки и извинялся. Однако твердо стоял на своем.
— Пойми, Юля, какой опасности ты нас подвергаешь…
— Какой опасности? — возразила я. — Ведь мы же не злоумышляли на государя.
— Проста же ты, душа моя, — снисходительно улыбнулся генерал. — Говорят, простых бог простит. Бог — возможно. А вот Александр Христофорович навряд ли.
Я посмотрела на него с недоумением.
— Не ведаешь, Юлинька, кто есть Александр Христофорович, — с усмешкой сказал мне муж. — Дай бог тебе и далее так. Только если эпистолии такие получать будешь, порушится оно, твое неведение. Доведется коли не тебе, так мне с этим лицом ближе познакомиться. Александр Христофорович — это Бенкендорф, тот самый, что на площади Сената разгромил преступников. А сейчас он — шеф жандармов и главный начальник Третьего отделения собственной его императорского величества канцелярии.
И все так же усмешливо, иронически муж поведал мне, что господин Бенкендорф сам выдумал и сорганизовал это отделение. А в нем собраны такие люди, через коих Александр Христофорович обо всем извещен. И сыщики его есть повсюду. И уж, конечно, кишмя кишат они вокруг столь важных государственных преступников. И генерал уверен — ранее, чем получила я Наташино письмо, дословный список его лежал на столе у Бенкендорфа.
— Видишь, Юлинька, что ты делаешь! Какую петлю затягиваешь. — Николай Артемьевич выразительно показал на свою красную шею…
Невзирая на то, что мы помирились с мужем, прежнее равновесие в семье нашей утеряно. Николай Артемьевич хотя и пытается скрыть от меня, но я чувствую, как он неспокоен и внутренне суетлив. И самое обидное — испуган. Как неприятно бывает женщине, когда муж ее, которого она считала наихрабрейшим, оказывается трусом.
Равные слухи ходят здесь про генерала. Говорят, что он самочинно расправляется с неугодными людьми. Слыхала я даже, будто расправа эта ведется в глухих подвалах нашего дома. Под действием этих неясных россказней мне даже однажды показалось, будто снизу донесся не то вскрик, не то стон. Этому я склонна была одно время приписывать и беспокойство моего медвежонка, который вдруг принимался рычать по ночам.