— Молчать! — крикнул генерал. — Молчать, потаскушка!..
— Увижу! — выкрикнула я почему-то засевшее во мне слово. Выкрикнула с исступленным торжеством.
Генерал тщился найти в ответ какие-то увесистые оскорбления, но только еще раз грязно выругался, оглядел каменную клеть, которая дошла мне по грудь. Криво, как Евтейша, ухмыльнувшись, бросил:
— Кончай с ней.
И стал подниматься по лестнице. Евтейша продолжал класть кирпичи.
— Что вы делаете? За что? — успела крикнуть я.
Все дальнейшее вспоминается рваными кусками. Помню, что уходили последние силы. Мысленно молила бога взять меня к себе, поскорее избавить от мук. Помню, как исчез последний отблеск слабого света, и я оказалась в кромешной мгле. Дышать было нечем, но, задыхаясь, ловя ртом воздух, я чувствовала, что еще живу, и ни страх, ни покорность, ни боль, нет, более сильное чувство охватило меня, — мне страстно захотелось жить. Жить хоть в кирпичном мешке, но не исчезнуть, не превратиться в ничто.
И, как ни странно, мне померещилось, что слышу я какой-то стук и позвякивание цепи.
Еще помню, очень хотелось провести ладонью по лбу. Казалось, от этого станет легче. Но в каменной клетке можно лишь пошевелить пальцами, нельзя двинуть ни рукой, ни ногой.
И вдруг дышать стало легче, словно в мой кирпичный мешок проник воздух, а стук и звон цепи сделались совершенно явственными.
Через минуту в темноте я разглядела, как мелькали чьи-то закованные в железы руки.
В клетке моей появилось окно, которое все ширилось.
— Не боись, барыня. Обхвати меня за шею.
Передо мной стоял длинноволосый, бородатый, весь заросший мужик. На руке висела толстая ржавая цепь.
И вот здесь, когда мне, почти побывавшей на том свете, жизнь снова помаячила своим крылом, я потеряла сознание. Очнулась лежа на полу. Мой спаситель, немилосердно гремя цепью, поспешно закладывал кирпичом уготованную мне гробницу.
— Вот и все, — негромким простуженным басом сказал он, заложив последний кирпич. — Очухалась, барыня. Ты, главное, не бойся меня. Не в пример энтим, — он презрительно указал на дверь. — Не в пример энтим — я не зверь. Хотя они-то нас за зверье почитают и обращаются, видишь вот, как со зверьем.
Наверное, со стороны мы выглядели как чья-то фантастическая выдумка: женщина в бальном платье с бриллиантовой брошью и лохматый мужик с проржавленной цепью на руке.
Но кто мог видеть нас в этом подземелье! Мы сами-то едва видели друг друга!
— Кто ты? — окончательно придя в себя, спросила я.
— Слыхала, барыня, про Сороку-беглеца, так вот я, наверное, и есть тот Сорока. Сколь лет меня ловят, а споймать не могут.
Видишь, приковали они меня к стене, а железо-то и не держит. Я бы оземь ударился да в птицу обратился — вот только земли жаль нету. С дымом бы из трубы вылетел, да тут и печи не топят.
Не стану скрывать, состояние мое было таково и столько невероятного стряслось со мной в эту роковую ночь, что я вполне могла поверить и в россказни моего лохматого спасителя.
Но он заговорил совершенно по-другому. Негромкий голос его звучал уверенно. Слышались в нем даже властные нотки. Заросший этот мужик, очевидно, в лучшее для него время привык повелевать.
— Должны мы все ж таки, барыня, с тобой отсюдова выйти. Цепь эту ржавую мне удалось об гвоздь перерезать и порвать, но они про то не ведают. Она только сегодня и поддалась. Не часто, но все ж таки холуй генеральский приходит меня кормить либо пытать. Убивать не спешат. Хотят поначалу Иуду из меня сделать, чтобы я друзей своих выдал.
И далее невольный мой сотоварищ объяснил мне свой план побега, как он выразился, свою диспозицию. (Из этого выражения я могла заключить, что он человек военный.)
Две ночи и два дня коротали мы с Ваньшей — так звали пленного беглеца Сороку. Я спала в закутке у стены на клочке соломы. Мы по-братски разделили сбереженную узником черствую корку хлеба.
И как переменчива судьба человеческая! С вожделением вспоминала я многочисленные яства праздничного нашего стола, к коим еще недавно была столь равнодушна…
Поздним вечером второго дня на лестнице послышались шаги. Ваньша занял свое место, а я по его знаку схоронилась за выступом стены. Загремел в тишине отпираемый замок, скрипнула железная дверь. С тусклым фонарем в руке появился Евтейша. Он перекрестился на стену, в которую еще недавно замуровал меня, постоял немного молча.
О чем мой палач думал в эти минуты? Шевельнулось ли в нем хоть самое слабое подобие угрызений совести? Скорее всего — нет. Зверям оно недоступно.
Евтейша отвернулся от стены, шагнул к узнику. Молча вынул из кармана длинное тонкое шило.