— Сенек, выручай, — обращается к нему Дробанюк. — Нужна слезная телеграммочка… Ну, такая, как ты делал мне прошлым летом. А уж за мной не станет…
— Тебе с доставкой на дом? — с иронией спрашивает Козолуп.
— Ой, да что ты?! — поняв намек, спешит заверить того в своем большом уважении Дробанюк. — Я сейчас заскочу к тебе. Мне срочненько надо, Семен.
— Откуда, куда, что?
— Из Доброволья. Для авиации.
— Фьюи-и! — разочарованно отзывается тот. — Даже слушать оскорбительно. Телеграфный бланк тратить жалко на эту деревню…
— Надо, Сенек. Очень. Для подстраховки.
Минут через пятнадцать Дробанюк во весь рост вытягивается на заднем сиденье такси — в джинсах нормально сидеть невозможно — с готовой телеграммой в кармане. А еще через пятнадцать входит в аэропорт, который встречает его тяжелым, спертым воздухом — здесь действительно ни стать, ни сесть, пассажирами облеплены все кассы, до предела заполнен зал ожидания, забиты кафетерий и переговорные телефонные будки. К справочному бюро, естественно, не пробиться, тут стоят в несколько рядов с нахмуренными, измученными долгим ожиданием летной погоды лицами.
Дробанюк достает телеграмму и, потрясая ею над головой, словно пропуском, пробивается к заветной бойнице.
— Товарищи, по телеграмме… Мама умерла… Мама скончалась… По телеграмме… Только спросить…
Ряды нехотя расступаются, и он, цепляясь раздутым портфелем за чужие колени и бедра, пробирается к окошку, за которым восседает утомленная девушка с привыкшими ко всему глазами.
— Я по телеграмме… — заняв своей физиономией всю бойницу, заискивающе обращается к ней Дробанюк. — Мама умерла… Срочно надо в Доброволье, автобусы уже ушли…
— Рейс откладывается по метеусловиям, — не глядя на него, заученно отвечает девушка.
— Я понимаю — погода, — вроде бы соглашается Дробанюк. — Но ведь уже на Москву посадку объявили. Может, и на Доброволье полетит скоро?
Девушка с привыкшими ко всему глазами начинает неохотно выяснять насчет Доброволья. И, наконец, глядя в своей служебной тоске куда-то вверх и в сторону одновременно, бесстрастным голосом повергает его в шок.
— На Доброволье рейса не будет — нет пассажиров. — И дает понять, что ответила исчерпывающе — Следующий?
— Как? — не уступая место у окошка, удивленно спрашивает Дробанюк. — А я?.. Разве я не пассажир? Мне надо срочно в Доброволье. У меня мама умерла, понимаете?
— Товарищ, я же вам ответила — нет пассажиров. Обратитесь к диспетчеру местных авиалиний.
Разозленный Дробанюк выбирается из толпы, не особенно церемонясь с теми, кто попадается ему на пути, и не обращая внимания на нелестные реплики. Затем, уточнив, где находится- диспетчер местных авиалиний, решительно врывается в его кабинет. Здесь тоже многолюдно, но уже от служивого люда, и диспетчер, седовласый усталый мужчина, буквально разрывается на части, отвечая сразу нескольким обступившим его летчикам. Дробанюк с ходу вытесняет одного из них и, перекрывая разноголосицу, с напором набрасывается:
— Это что ж за порядки?! Я, понимаете, по телеграмме, у меня мама умерла, а рейс отменяется, потому что пассажиров нет! А я кто — инопланетянин, человек-невидимка или вообще пустое место? Я, выходит, не пассажир! Я, получается, не советский человек даже?!
Ошарашенный этим напором, диспетчер частит ресницами, силясь понять, в чем дело.
— Вы о чем, товарищ?
— Я насчет рейса в Доброволье… Почему он отменяется? — У Дробанюка столько негодования в голосе, что диспетчер заметно тушуется.
— Но ведь в самом деле некого отправить в Доброволье… было…
— Как это некого?! — возмущается Дробанюк, испепеляя диспетчера обещающим крупные неприятности взглядом. — Я, понимаете, торчу тут целых полдня, мне все время талдычат, что рейс откладывается по метеоусловиям, а теперь вот — пожалуйста, пассажиров нет!
— Но откуда это было известно? — оправдывается тот. — Ни одного билета не продано…
— А вы поинтересуйтесь в справочном и в кассах, почему так происходит! — наступает Дробанюк. Лицо его перекошено в праведном гневе. — Сотни раз подходил, спрашивал — ждите, ждите… И дождался! Знал бы — автобусом уехал, там люди более ответственные! А теперь и последний автобус уже ушел… Вот как вы, с позволения сказать, работаете! А у меня горе, у меня мама умерла! Мама!..
Диспетчер растерянно смотрит то на телеграмму, которую Дробанюк держит в руке, то на окружающих, как бы ища у них поддержки.
— Илья Ефремович, — отзывается один из летчиков — молодой парень с модной копной волос под фуражкой. — У нас сегодня Доброволье. Может, надо будет?.. И насчет пассажиров объявить бы…
— А где Степанеев? — спрашивает диспетчер.
— У Горлова сидит. Я схожу, поговорю.
— Давай, — соглашается диспетчер. — Скажи, что человек по телеграмме, на похороны. А я сейчас дам команду, чтобы объявили насчет Доброволья. — И обращается к насупленному Дробанюку — Подойдите минут через двадцать. Попытаемся как-то решить вопрос.
От фамилии «Степанеев» Дробанюка передергивает. Не хватало еще столкнуться с этим типом…
Дробанюк уходит в зал ожидания и тяжело опускается на скамейку. Вот же невезение! Почти всегда, когда у него затевается что-нибудь с женщинами, случается какая-нибудь неприятность. Вот и тогда еще, в школе, с этим Степанеевым… Конечно, вышло все не очень хорошо вроде. Но ведь он, Дробанюк, объяснил ему, что хотел пошутить. Степанеев же изобразил из себя этакого рыцаря-джентльмена. Ну и набросился…
А все из-за того, что Дробанюк подметил, как тот, втрескавшись в Оксанку из десятого «А», решил ей презентовать цветы. Причем, принес их ей домой — а жили они все втроем рядом — и, видимо, не осмелившись вручить лично, положил на веранде. Дескать, от тайного поклонника. Этакий романтический жест. Но как только рыцарь-джентльмен исчез, Дробанюк перемахнул через забор, из-за которого наблюдал сцену возложения цветов, и умыкнул их. А через несколько минут, когда появилась возвращающаяся из школы Оксанка, он тут как тут вырос перед ней и презентовал букет от своего имени. И все бы ничего, да только Степанеев тоже наблюдал, оказывается, из-за забора. Ему, видите ли, хотелось увидеть, как отреагирует на неизвестно откуда взявшийся букет Оксанка…
Да, не было печали! Только и не хватало сейчас для полного счастья Степанеева…
Дробанюк закрывает глаза и пытается переключить свои мысли на что-нибудь другое. И, как на зло, в памяти почему-то всплывает еще одна пакостная сцена — та, которая приключилась с ним в санатории. Тут же вырисовался его тогдашний попутчик по купе в поезде — до предела иссушенный мужичишка неопределенного возраста, которого он окрестил «сухариком». Ну, надо ж было встретить этого экземпляра из гербария!
Ехал тогда Дробанюк на юг с твердым намерением поразвлечься, отдохнуть от жены. Причем, из ее мощных объятий удалось тогда вырваться лишь с большим трудом. Спасибо, что вовремя дал дельный совет Ухлюпин. Конечно, не обошлось без его идиотских шуточек, но все ж… «Ну куда тебе, Котя, — сказал Ухлюпин, — с твоим убогим опытом семейной дипломатии справиться с Зинаидой Куприяновной? В лоб ее не возьмешь соединенными силами всех родов войск. Ты в обход старайся. Изобрази, например, какой-нибудь тяжелый приступ… Ну, что, например, у тебя может заболеть? — Он обошел Дробанюка, бесцеремонно хлопнул его по заднице. — У-у, какая броня! И без бальзамирования сохранился бы не хуже фараона. Не-е, у тебя ничего не может заболеть, вариант отпадает». — «Ну, почему же? — страдальчески возразил Дробанюк. — У меня, может, сердце иногда пошаливает…» — «То у тебя грудь твоя волосатая чешется после обильных возлияний! — отрубил Ухлюпин. — Ладно, будешь сердечно-сосудистым. Это сейчас модно».
На этой сердечно-сосудистой почве и выкрутился тогда Дробанюк. Правда, со скандалом. «Ты такой же больной, как я здоровая!»— кричала жена.
Морщась от ее крика, Дробанюк упрямо думал: «Вот возьму и совершу адюльтер! Назло совершу! Чтоб не была такой противной!..»