Работаю на сверхточном шлифовальном станке. Такие станки бывают разных типов. Мой обрабатывает наружные поверхности деталей, не имеющих центров. То есть во время работы деталь не закреплена в двух центровых точках, а свободно перемещается между двумя шлифовальными кругами: один ее обрабатывает, а другой перемещает, заставляет вращаться. Поскольку трение велико, необходимо большое количество воды, которая низвергается на деталь, словно маленький белый водопад. Когда восемь часов подряд неотрывно смотришь на деталь, этот тихо работающий станок из холодного, серого и бездушного превращается в фантастический. Вода расходится тысячей струек и фейерверком брызг, вливаясь в специальные отверстия станка и выплескиваясь из других. Рядом с собой никого больше не замечаю; мне теперь чудится пещера в углу цеха — настоящий морской грот, слышу крики чаек и смех девушек на пляже. Автоматическими движениями закладываю детали между кругами — грязные, необработанные, неровные, они выскакивают с другого конца чистые, сверкающие и точного размера.
Есть у меня недостаток, а может, и достоинство: я подчеркиваю в газетах наиболее интересные места. Вот и сейчас держу в руках газету, где на каждой странице по меньшей мере две-три статьи, сплошь подчеркнутые. Нередко убеждаю себя: чего ради прочитывать все газеты до конца, ведь безобразия от этого не прекратятся? Но случается, купишь газету, прочтешь о чем-то совершенно новом для себя и подумаешь: черт, не напрасно купил. Должны же мы знать, что там порешили над нашими головами и до каких пор горстка оглоедов будет плевать нам в морду. Задаю себе вопрос: а сколько людей прочитало эту газету? И какое право имеют те, кто не прочитали, голосовать, что-то решать и вообще жить?
Несчастные случаи на производстве в Италии больше не поддаются счету. Один специализированный еженедельник проанализировал состояние дел в Неаполе со следующими результатами: в 1974 году на производстве от несчастных случаев погибло 105 человек, в 1975-м — только 79; смертность упала, но подскочило число несчастных случаев (с 40 476 до 42210). Любопытная вещь получается: цифра 40 000 несчастных случаев в год означает, что 5 процентов трудоспособного населения имеет ранения и травмы, пусть даже легкие. Каждая травма, к сожалению, оставляет след; ты уже не прежний — сильный, здоровый человек, а покалеченный, подпорченный. Люди рождаются здоровыми, но собачья жизнь, к которой нас принуждают, ломает нас и корежит. Если так дело пойдет и дальше, то армия трудящихся превратится в армию инвалидов. Кого тогда хозяин поставит к станку?
Воспользовавшись свободным утром, навещаю мать. Пообедаю у нее и прямо оттуда — на завод, в вечернюю смену. От Модуньо до завода хоть пешком дойдешь, но от Адельфии почти 20 километров, и нужно делать самое меньшее одну пересадку. Застаю мать на кухне, такой же серой, как апрельское небо в эти дни. Мать жалуется на ревматизм, проклиная все сырые жилища, где она обреталась по воле отца-карабинера, который переезжал из деревни в деревню по всей области. Я вспомнил сначала дом неподалеку от Лечче (в Арадео) сразу после войны, когда мы уехали из Дольяни. Вернулись на Юг, выплакав все слезы: в дороге у нас украли сундук с вещами. Тот дом я хорошо помню, словно прошли не годы, а месяцы. Я страшно боялся ветра, который продувал террасу, потому что сразу же начинало хлопать белье, дребезжали деревянные жерди, на которых это белье висело, гремели какие-то жестяные банки. Ужасный был дом!
Во время бури по дому гулял ветер с дождем. Нередко, призывая всех святых и чертей, мы двигали по комнатам тяжелую мебель и громоздили друг на друга буфеты, столы, стулья, загораживая двери, чтобы не распахнуло ветром. Мать уже тогда жаловалась на ревматические боли. Но в солнечные дни бывало весело. С помощью зеркальца мы пускали зайчиков и высвечивали самые темные закоулки под лестницей. Зайчик достигал всех окрестных домов, светил в окна, на террасы. Еще я любил играть с мыльными пузырями. Мыльную воду таскал у матери, гнувшей спину над грудами затхлого белья. Она злилась, звонко хлестала меня мокрыми руками, а я ревел, закрывая лицо руками от ударов. Мой отец всегда носил при себе служебный пистолет. Отец у меня суровый, жесткий человек. Веселый на людях и грозный дома, он всегда считал меня, а может, и сейчас считает, олухом царя небесного. Чем больше он обнаруживал, что я сверх меры чувствителен и романтичен, тем больше тумаков сыпалось на мою голову, даже если я ни в чем не провинился.