Чуркин помолчал, добавил:
— Вон та девочка, с именем редкого минерала, может писать о красивой жизни, потому что не поняла еще, что не место красит человека... Она глупенькая, ей объяснять надо, но ты-то, ты как мог так говорить?
Чуркин замолчал, посмотрел на Виктора, потом вышел из кабинета.
На этом их разговор окончился.
Однажды Женя пришла в горком. Постояла в кабинете, оглядывая стены, знамена в углах и стол Виктора. Потом сказала тихо, должно быть, чинная казенность обстановки подавляла ее:
— Ты можешь в перерыв пойти со мной?
— Куда? — спросил Виктор.
— Можешь или нет?
— Ну конечно. Только скажи куда.
— Сам увидишь.
Она привела его за Ярск, в лесок. По каким-то неуловимым признакам, по странному безудержному горячему свету, исходившему из ее глаз, по губам, что-то произносящим и будто живущим отдельной жизнью, наконец, по всему тому, что мы называем биотоками и что есть на самом деле сила чувства, он понял необыкновенность минуты.
Теперь он шел за ней и думал, что, сейчас весь как бы намагничен и мог бы заразить кого-то третьего этим неизвестным, непонятным пока ему самому чувством. Все шло от Голубки.
Он понимал все, что творилось с Голубкой. Должно быть, ей сегодня девчонки из отдела геодезии принесли цветы, подснежники. «Ты видел, ты знаешь, какие они? Они такие пурпурные, фиолетики, в серой воробьиной шерстке исподни, с синими клювами и круглые... Их хочется погладить рукой...»
Когда они вышли на поляну, окруженную с трех сторон лесом, открытую солнцу со стороны Ангары, они разглядели на самом теплом пригорке между сухих прошлогодних трав несколько крошечных цветочков, если только это были цветы.
Голубка подошла к пригорку, к ним вплотную, встала на колени и замерла над ними. Можно было подумать, что она молится.
— Милые,— выговаривала она, обращаясь к подснежникам, испуганно-удивленно, как будто они были живые и умерли бы, если их взять в руки. — Коротышки мои, первые самые...
— Но ведь это подснежники! — воскликнул Виктор.
— Ага, настоящие подснежники!
Им обоим стало весело. «Тру-ля-ля! Мы нашли подснежники,— распевали они.— Тру-ля-ля! Они не похожи на цветик-семицветик, не похожи на цветок папоротника... Тру-ля-ля! Даже на цветок эдельвейс — горное солнце — они не похожи нисколько, а только
Они сорвали эти слабенькие росточки и понесли их осторожно на ладони, как носят птенцов или еще слепых котят.
Над водой пищали стрижи, прозрачный воздух менял перспективу, все казалось сейчас ближе, чем было на самом деле. Виктор закричал:
— Же-нь-ка!
Эхо отразило его голос от дальнего противоположного берега, а потом еще десятикратно от каждой опоры эстакады.
— Же-нь-ка! — закричал он еще громче.
И сверху, с нависающей над ними скалы, кто-то спросил серьезным басом:
— Ну чего, я — Женька?!
Они тихо засмеялись и, крадучись, побежали у самого края обрыва. Женька вдруг упала. Стоя на одной коленке, потерла ногу, дальше пошла прихрамывая.
— Что у тебя? — спросил Виктор.
— Так. Ерунда.
— Покажи.
Она не хотела показывать. Он присел у ее ноги, задрал штанину: из глубокой царапины сочилась кровь.
— Зацепилась. Вот,— говорила она виновато.
Он разорвал носовой платок, затянул ногу выше царапины. На белой материи проступило кровавое пятно.
— Ерунда,— сказала она.— Честное слово, ерунда. Я пойду к себе, а ты жди меня у машины и смотри не придуши цветы...
Солнце стояло еще высоко, у правого берега, чуть ниже эстакады. Первая смена шла с работы.
Виктор потом подумал, что нисколько не беспокоился о Женьке: ничего с ней не могло случиться. Счастье приносит чувство неуязвимости, почти бессмертия, оттого оно и счастье.
Через несколько дней Женя принесла с работы яблоки, большой кулек.
В Ярске яблоки — событие, она же небрежно швырнула кулек на стол, забралась с ногами на одеяло и торжествующе посмотрела на Виктора.
Он был занят, пришивал пуговицу к меховушке.
— Я сочинила сказку,— сказала она.
— Да? — спросил он, уколов иглой палец и морщась.