«Родненький,— спрашивала она безмолвно,— как ты жил без меня? Вкалывал, дружочек? А я вот взяла и вернулась».
В одиннадцать всегда звонил Саркисов, чтобы узнать, как дела. Женя сидела у телефона, но позвонил Виктор.
— Голубок, ты? — спросил он.
— Да,— отвечала она шепотом, хотя была одна и слышать их не мог никто. Ей было хорошо оттого, что он позвонил.
— Ты приедешь утром?
— Я приеду утром.
— Буду тебя ждать,— сказал он.— Я начищу картошки, ты придешь, и мы поставим ее варить. Да?
— Ладно. Только я хочу моркови, которой у нас нет. Ой, все бы отдала за морковь. Знаешь, красненькую такую, коротенькую. Целую жизнь морковь не ела. Ты тоже?
— Я тоже,— отвечал он.
— Ты спи,— говорила она.— Я приду, и мы вдвоем еще поспим. Мне очень хорошо, ты понимаешь?
Женя вздохнула, глядя на телефон, и, так как Саркисов не звонил, решила пойти в столовку. Ей вдруг подумалось, что там может быть морковь. Раз случаются такие чудеса, что она вышла на смену, почему не быть просто моркови? «Две морковинки несу за зеленый хвостик».
В столовке толпились рабочие, она встала в очередь и слышала запах робы впереди стоящего. Она пахла соляркой, потом еще чем-то, дымным и горячим, едкие специфические столовые ароматы не в силах были перебить этот запах, но Женьке казалось, что в мире нет других запахов прекраснее этого. У нее даже кружилась голова, и она тихонько смеялась про себя. Один рабочий говорил другому:
— Баб тут нема, лотерея, а не жизнь. На запад поедешь, так они там косяками ходят, как рыба в Ангаре.
— Уж так завелось... В отпуск с деньгами, из отпуска с женой и с чемоданами!
Вдруг откуда-то сбоку возник Юрка Половников, и она была рада видеть его цыганскую ухмыляющуюся рожу. Он широко улыбался и стал показывать ей, как нужно незаметно без очереди хватать котлету, чай. «Двести ног, сто голов, один хвост — что? Очередь!» Камбалу он называл гидрокурочкой.
Она засмеялась тихо-тихо, глядя, как он это делает, потом села за его стол.
— Был я помоложе, держись только, что я вытворял,— говорил Юрка, громко жуя, на всех оглядываясь и всем кивая.
— Ты и сейчас не упустишь, что плохо лежит,— сказала Женя, чувствуя всей кожей, что она дома, в своем котловане, и как ей хорошо. И что Юрка Половников здесь, и что он болтает, и алюминиевые тарелки, и робы, и грохот сапог по полу — все это очень ее.
Юрка же говорил:
— Это точно. Однажды на пасху, пока старухи молились, выкрал я все куличи, которые святить оставили, штук двадцать!
— Евгень Васильевна, вы вернулись? — спросил кто-то, проходя, и она кивнула. Она не узнала спрашивающего, но ей было приятно, что ее так спросили. Она рассеянно слушала Юрку, но слышала каждое его слово и все вокруг, и это непрестанное движение, шумные разговоры, приходы и уходы, знакомые лица действовали на нее возбуждающе.
— Был я агитатором в деревне, а на моем участке поп жил,— говорил между тем Половников.— Ну, как к попу идти агитировать за Советскую власть? Не пошел. А поп в сельсовет пожаловался. Что-де нет агитатора, ему для души нужно поговорить и все как ни есть выяснить. Тут мне челку, как водится, подкрутили, сел я на велосипед — и в церковь. Попу некогда было, договорились на субботу. Приезжаю, поп говорит: «Выборы — вещь ответственная, нужно выпить». А попадья у него, ну баба, за ним по пятам ходит, следит, как английская разведка. Поп в церковь, и она за ним. А в церкви, за иконостасом комната есть, куда можно заходить только мужчинам. Попробовала она туда сунуться, а поп ей: «Цыц! Куда лезешь, бога не боишься?!» Ну и распили мы там поллитровку, о боге поговорили, о выборах, о Советской власти... Хороший был поп, все понимал как следует.
В семь утра Женя постучалась в дверь.
— Да! — крикнул Виктор еще в полусне. Она постучалась снова. Виктор сбросил одеяло, босиком шагнул к двери и отворил ее. Она не была заперта. Женя стояла, прислонившись к стене, и смеялась. Она была как пьяная от ночной работы, от котлована и ночи.
Лицо ее было темное, волосы и брови тоже потемнели. Глаза же стали сероватыми, не блестели, и это был цвет усталости.
— «Две морковинки несу за зеленый хвостик...» — говорила она ровно, без выражения, посмеиваясь и входя в комнату. Сесть в одежде она не могла, а раздеться у нее не было сил, она осталась стоять и все тихонечко смеялась.— Юрка Половников про попа рассказывал, так смешно. Такая ночь!!
И она двинула рукой и вдруг покачнулась. Виктор обнял ее, понимая, как ей надо, чтобы ее сейчас понянчили, погладили, пожалели.