— А кто это? — стал допытываться Генка.— Ну, скажите, кто?
— Она приходила ко мне. Кажется, плакала, это было уже в институте. Да, правильно, в институте, ох, как быстро время летит!
Женя тогда прибежала к ней домой и долго ждала у подъезда, потому что Нина Ивановна задержалась в школе. Она увидела Женю, ее лицо и сразу спросила:
— Что-нибудь случилось? Дома?
Женя покачала головой.
Они сели пить чай, и Женя все время молчала. Так ничего не сказав, она и ушла бы, но Нина Ивановна вдруг стала рассказывать про своего бывшего мужа, с которым она развелась, но еще пять лет жила вместе, разделенная фанерной перегородкой. А он приводил домой других женщин...
— У этого тоже другие,— сказала тихо Женя.
— Про кого ты говоришь? — спросила Нина Ивановна.
— Да про Мухина же! — воскликнула Женя.— У меня больше никого не было и не будет.
— У тебя роман с ним? — спросила Нина Ивановна.
— Что вы! — сказала Женя.— Что вы... Он и не знает, наверное. У него всегда другие, чужие женщины, а они его не знают, как я. И не поймут его.
— Что значит чужие женщины?
— Он с Веркой... Она добивалась, добивалась, еще с какого-то класса. Конечно, я не буду ей мешать. Она так счастлива, у нее прямо на лице написано, как она счастлива.
— А он? Гена?
— Откуда мне знать? Наверное, и он. Я никогда не буду его добиваться, в этом мое несчастье. И его тоже. Впрочем, он как хочет, так хочет, мне уже все равно.
— Но кто же? — уже с волнением спросил Генка.
— Да, да,— сказала Нина Ивановна, перестав смеяться и заглянув ему в глаза.— Это была Женя Голубева. Ты тоже о ней подумал?
Генка не ответил, пораженный, хотя почему-то ждал, что услышит ее имя. Но почему?
Нина Ивановна была увлечена воспоминаниями, она не заметила или не хотела заметить его волнения.
В Москве он впервые услышал песни Булата Окуджавы. Это произошло в гостях у сокурсника Жоры Володина. Там собралась шумная молодая компания, были споры и коньяк. В конце вечера Жора предложил спеть песни Окуджавы.
Заспорили, с чего начать.
Но вот Жора запел вполголоса, слегка ударяя рукой по столу вместо аккомпанемента. И Генку сразу захватила искренность слов, моментальная приживаемость напева, который оказывался неожиданно совсем твоим и глубоко волновал. Песни эти имели необыкновенное свойство сливаться с твоим настроением и поднимать дух. В одной из них были такие слова: «Надежда, я вернусь тогда, когда трубач отбой сыграет, когда трубу к губам приблизит и острый локоть отведет. Надежда, я останусь цел, не для меня земля сырая, а для меня твои тревоги и добрый мир твоих забот».
Он думал в тот вечер о Ярске. Чувствовал, что ему остро все это время не хватало ребят, Веры, Рахмаши, Юрочки Николаевича и особенно Женьки, Голубки. Он ждать не мог, не стал. Наутро купил билет на самолет, и все в нем звучала эта песня.
Он смотрел в круглый иллюминатор, земля была черная, в белых пятнах снега, потом — дальше на восток — белая, в черных пятнах. «Надежда, я вернусь тогда, когда трубач отбой сыграет...»
В голубой дымке земля, как глобус, медленно поворачивалась перед ним, вся она была полна весны и новых надежд.
Девушка-бурятка объявила перед вылетом, что самолет принадлежит Иркутскому авиационному агентству, он совершает свой первый пассажирский рейс. И это тоже показалось ему верным предзнаменованием того нового, что свершалось в нем и вокруг него.
В иркутском аэропорту царила неразбериха. Ярск четвертый день не принимал самолетов, но вдруг определился один рейс на маленьком Ан-2, и десять самых счастливых или самых проворных успели закомпостировать свои билеты. Но ему снова повезло, ему везло, как никогда. Через головы жаждущих он протянул билет девушке из багажного, сказал ей: «Мне очень нужно попасть сегодня в Ярск». Она посмотрела на него и, наверное, увидела по глазам, что он говорит правду. Девушка протянула билет мужчине в форменной фуражке ГВФ, и тот сказал: «Все, последний, одиннадцатый».
После этого пробного рейса полетов в Ярск не было еще целую неделю; все подтверждало его везучесть. Если везет, то везет во всем. И в том новом, что он задумал, ему будет также везти. «Не для меня земля сырая, а для меня твои тревоги и добрый мир твоих забот».
«Сейчас столько можно сделать! — думал он.— Работать и работать. И быть рядом с ребятами и с Голубкой».
На аэродроме в Ярске его встречали сразу несколько человек: Чуркин, и еще от горкома партии, и свои ребята из группы. Его посадили в машину и повезли, дорогой шутили насчет «индийского гостя». Сообщали между делом ярские новости. Ребята рассказывали, как решили они купить на всю их группу бочку пива. Это была идея из тех, которые носятся в воздухе. «Представляешь, Генка: посреди комнаты бочка пива. Горкой насыпаны соленые сухарики, селедка приготовлена особым способом: выварена в уксусе и отмочена, и даже, может быть, на каждого по настоящей вобле, Рахмаше обещали прислать! Большим черпаком пиво разливается по кружкам, и все сосредоточенно молчат. Сама бочка и торжественность момента требуют тишины».