— Мне никто не нужен, нужна только ты! С тобой будет все хорошо, все по-настоящему. Ты сильнее меня, многих... Мне так не хватает твоей силы и тебя рядом, ты же должна меня понять!
Да, это было как обвал, и этот обвал мог уничтожить все, что попадалось на пути,— других людей, судьбы и чувства многих... Господи, и он этого не понимает!
— А Машка? А Витька?
— Ты скажи, ты меня любишь? Ты любишь? — повторял он, ладонью смахивая с ее щек слезы.
И он опять повторял:
— Ты же любишь, я знаю, ведь это давно. И мы с тобой оба знаем и мучим друг друга.
— Что ты, Генка,— проговорила она, размыкая с трудом опухшие, будто чужие губы.— Что ты, Генка, не люблю, и это невозможно. Я плачу вообще... Оттого, что в жизни все хуже, чем хочется. Верка тоже плакала.
Он провел руками, влажными от ее слез, по глянцевателю, и стер с него свое отражение, ставшее ему ненавистным. Влага испарилась, и он вновь проявился с вытянутым красным лицом, волосы топорщились ежом.
— Как же я теперь буду жить? — спросил он, с отвращением глядя на себя.
Она встала, отыскивая платок. И так, стоя, она рассматривала его, раздумывая вдруг о чем-то совсем постороннем. «Девушка пела в церковном хоре,— вдруг вспомнилось ей,— о всех усталых в чужом краю, о всех кораблях, ушедших в море, о всех забывших радость свою...— Это были ее любимые стихи, и ей стало легче.— ...И голос был сладок, и луч был тонок, и только высоко, у царских врат, причастный тайнам, плакал ребенок о том, что никто не придет назад».
Она сказала:
— Будешь жить, как жил. Как все живут.
— Без тебя? — спросил он.
— Со мной. Со мной, с другими. Ты ведь тоже не любил овал, ты ведь тоже угол рисовал...
— Я и сейчас...— начал было он.
— Генка, Генка! — вдруг воскликнула она с детским отчаянием.— Почему тебя наградили, а других нет? Разве ребята хуже работали, чем ты? Ведь даже проект ты не один, вовсе не один, делал.
— Как? — спросил Генка растерянно, вставая и не веря, что она могла произнести такие слова.— Как наградили? Но ты ведь знаешь, как это бывает. Я же сам не просил, ты же веришь, что я не сам, а так получилось!
Он говорил сумбурно, не выбирая слов, глубоко огорченный ее вопросом.
Она же снова вглядывалась в него, как будто успокоенная. Словно отыскивала на его лице, во внешности нечто очень важное для себя.
— Я понимаю, и Витька и твои ребята тоже, наверное, понимают, что каждый человек в ответе за все в целом. И Лялин, Саркисов и ты... Нельзя ни с кого снимать ответственности. Понимаешь, Генка, потому и захватили фашисты власть, что слишком много людей думало: я тут ни при чем, что я могу сделать...
— При чем тут фашизм? — воскликнул Генка.
— При всем. Когда человек сказал впервые: «Не я! Только не я, я маленький человек»,— он впервые покривил душой. Он убил в себе самое святое — бойца. Свой внутренний принцип. Джордано сгорел, но Галилеи живут, причем в каждом из нас...
— Что же я должен сделать, по-твоему? — спросил Генка, ощутив на губах биение пульса. Так бывало в самые опасные в его жизни минуты: он на губах чувствовал пульс.
— Будь честным. Откажись от награды.
— Ты шутишь? — Он чуть не засмеялся, и это было искренне.
— Добивайся, чтобы наградили остальных. Или откажись. Ты ведь знаешь, что все работали одинаково.
Она смотрела серьезно, с жалостью или с тревогой за него.
— Так не бывает,— отвечал он бледнея.— Даже если бы я отказался, написал письмо, этого никто бы не принял всерьез, честное слово. Это фанатизм, и ты одна...
— Но ты же пришел ко мне? — промолвила она тихо.— Ты же меня спрашиваешь. А я бы смогла отказаться. Вот — клянусь.
— Все равно ты одна такая. Меня все поздравляли, и в отделе...
— Гена! Нельзя жить, думая, что сегодня ты еще не можешь быть честным, но завтра ты им станешь...— Женя произнесла это устало и спокойно, как будто уже не надеялась его убедить, а говорила для себя.— Я не знаю, какая я, но я не смогла бы кривить душой, это я чувствую.
Она смотрела на него, как сильный смотрит на слабого. Будто понимала в нем то, чего не понимали ни он, ни другие.
В ответ на ее молчание он сказал:
— Я многое передумал, и эта встреча с тобой... Все еще будет хорошо, мне везло всегда.
«Ну, конечно, Генка»,— думала она.
Она тоже хотела, чтобы ему везло. Чтобы ему было хорошо. Она очень хотела этого.
Весенняя дорога в тайге капризна и переменчива. Грязь и объезды да всякие завалы, под деревьями еще лежал снег.
Утром и вечером подмораживало, ехать было легче. Выносливый «газик» с хрустом давил в лужах тонкий лед, трясся на колдобинах, наматывая на колеса корявые километры.