— А вот Смирнов думает иначе,— сказал Чуркин, показывая на Виктора и ухмыляясь.— Смирнов говорит, что так дальше жить нельзя. За стройкой, за спешкой и за планом мы ведь потеряли перспективу, для кого же мы все это делаем? Не для какого-то абстрактного человечества, а для вот этих же самых людей, правда, Костя?
Усольцев молчал, а Чуркин стал смотреть в окно. Небольшой палисадник перед окнами уже зарос травой, только в самом центре чернело пятно. Однажды многодетная семья поставила тут под окнами палатку и развела костер. Они так и заявили, что пока не получат жилья, будут здесь жить. Квартиру им дали, а пятно так и осталось. Усольцев об этом случае должен был бы знать.
— А люди сами по себе живут,— сказал Чуркин.— Страдают, женятся, рожают детей, бегут со стройки, потому что мы не умеем заботиться о них и как будто нам до этого нет никакого дела.
Виктор вставил:
— Еще Жуховец говорил, что люди видят цинизм вокруг и сами становятся циничными.
— Жуховец бежал от трудностей, не его нам цитировать,— раздраженно сказал Усольцев.
— Ну правильно,— примирительно сказал Чуркин.— Жуховца нет, и нечего его вспоминать. Но беспорядки-то остались. Человек перестает уважать себя, если ходит круглый год в грязной робе, питается и живет на ходу. Издержки? Лес рубят? Да ведь и наши центральные газеты изо дня в день ведут борьбу с разгильдяйством, с невниманием к людям, штурмовщиной, всем, что мешает нашему росту и движению. Тебе ли это не знать, Костя! Нужна научная, экономически целесообразная организация труда, но она сама по себе не возникнет, если и ты, и я, и все другие не поймем и не начнем за нее бороться.
— Мы тоже газеты читаем,— сказал Усольцев.
— А у нас пока что,— продолжал Чуркин,— хватает еще текучки, беспорядка, пьянок. Мы теряем лучшие кадры. Вот Смирнов и подумал: сегодня Генка Мухин, а завтра он или Женя Голубева... Виктор пришел к своим обобщениям только тогда, когда дело коснулось близкого человека, которого он хорошо знал, но думает-то он правильно.
— Что же Смирнов имеет против Лялина? — спросил Усольцев.
Нет, он мог взбесить кого угодно. «Жалкая личность! — думал Виктор про Усольцева. — Трус, мелкая душонка».
— Вот уж действительно нечего иметь против,— сказал, засмеявшись, Чуркин.— Смирнов считает Лялина одной из первопричин такого порядка, а точнее, беспорядка в Ярске. Смирнов считает, что Лялин — карьерист, демагог, уж нам ли с тобой не знать, какая это правда!
— Смирнов — неопытный юнец, рано ему топать ножкой на тех, до кого он не дорос!
— Смирнов имеет собственное мнение, и, как говорится, слава богу. Многие его предпочитают не иметь.
— Вот пусть он и держит свое мнение при себе. Это ему пойдет только на пользу.
— Смирнов не хочет уподобляться тебе!
К Виктору больше не обращались, хотя говорили от его лица, говорили то, что он, может быть, вовсе и не думал. Борьба разгоралась помимо него, да он, должно быть, и не сумел бы отстаивать свою позицию так, как делал это Чуркин.
Между тем Усольцев встал, считая, должно быть, разговор оконченным.
— Вот что, приходите в редакцию,— сказал он на прощание.— Я еще продумаю этот вопрос.
Наверное, он решил, что в редакции ему будет легче отказать. Но Чуркин сразу согласился. Он проводил Усольцева до приемной. Расстались они дружески, Чуркин ничем не выдал своего разочарования. Он умел понимать людей, знал, что не так просто человеку отказаться от своих сомнений. Нужно было помочь правильно разрешить эти его сомнения, здесь он полагался на себя.
Он даже слегка посвистывал, когда возвращался в кабинет. Растерянному Виктору, наблюдавшему за ним с недоумением, с затаенной горечью, Чуркин сказал:
— Все прекрасно, и говорил ты хорошо. Костя тоже неплохой в общем человек, то-то будет шуму, когда мы напечатаемся. Ну что? Пошли обедать?
Недели через две, после длительных споров и переговоров материал был опубликован в многотиражке.
Его появление совпало с прибытием иркутского выездного суда. Все ждали процесса и много говорили о редакторе, о работниках горкома комсомола, дерзнувших выступить с критикой Лялина и осуждением некоторых ярских порядков.
В редакцию к Усольцеву позвонила Нинка, они не виделись и не разговаривали с тех давних пор, как расстались.
— Привет, Усольцев,— сказала она.— Я рада тебя поздравить со статьей. О тебе много сейчас говорят. Знаешь, хорошо говорят.
— Дураков не сеют,— отвечал он ровно, потому что, приготовившись к худшему, неожиданно обрел хладнокровие и внутреннее спокойствие.— Дураков не сеют,— повторил он. — Они сами родятся.