На девятом Углу жили молодые ребята, отслужившие свой срок и приехавшие, как и Виктор, на стройку. В зимовье хозяйничала женщина, кипел на плите чайник. Коечки, заправленные одинаково, продукты в ящиках, на стене ружье — шестнадцатый калибр.
Виктора пригласили за стол. Сказали, как бы оправдываясь:
— Сухари. Челюсти дрожат, когда зубами дробишь. Сотрясение мозга можно получить.
Ребята хохотали. Кто-то кричал:
— Как умру, положите этот сухарь мне на могилу! Он вечный, я сгнию, а он останется!..
Вся обстановка, даже шутки, была армейская. Виктору показалось, что он не уезжал из своей части.
— Тут есть полное собрание Щедрина, — объяснил кто-то. — Еще шесть томов военной истории. Я Щедрина полгода читал, все, даже письма. А потом примечания.
— А газеты? Кино?
— Какое кино... Газеты, правда, привозят раз в месяц, целую подшивку. Сразу узнаешь, что где было и чем кончилось.
Виктор запомнил и насчет сухарей, книг и газет.
Он остался ночевать на девятом Углу, а утром встал со всеми и пошел на работу. Снаружи — он теперь разглядел — висели всякие призывы и плакаты:
ЛЕС — ЭТО ЛУЧШЕЕ, ЧТО ДАРИТ ПРИРОДА,
БЕРЕГИТЕ ЛЕС — БОГАТСТВО НАРОДА!
Весь день Виктор пилил деревья, помогал ребятам оформить стенгазету, рисовал (своими рисунками он прославился еще в детдоме) и сочинял стишки. Был он тут, как свой среди своих, и никто не напоминал ему, что он вовсе не рабочий, а представитель горкома комсомола. Ему нравилось делать то, что он умел делать, и ему было хорошо.
Утром поднимались рано и, пока ждали тракторов, рассказывали сны.
— Мне приснилось, что наряд нам закрыли по пять с полтиной в день. Вот, шут подери, приснится же такое!
— Во сне все может. Мне вон женщины снятся.
— Надо мяса меньше есть!
— А мне хоть совсем не будь их!
— Н-да! Когда сюда прислали девчат из ФЗУ, первый бегал смотреть на них.
— Дай мне тысячу рублей, не пойду смотреть. Нужно мне!
Вечерами Виктор сушил одежду и пел разные солдатские песни вместе с другими. А про свои обязанности, отмахиваясь, говорил: «Работа не Алитет, в горы не уйдет». Так прошла неделя.
Он не помнил, как это началось. Может быть, на просеке, когда, потный, он хватил горсть снега. Сперва был легкий кашель. Потом подскочила температура, его начало тошнить. Сутки он провалялся в зимовье, кашляя и замерзая. Врача поблизости не было. Его поили еловым отваром, жалели, но помочь не могли. Потом нашлась попутка на Ярск.
Ему кричали на прощание: «Переводитесь и приезжайте на наш Угол», — он кивал. Он действительно думал, что сможет это сделать. Все, чем нужно было помочь ребятам, записал. Ему жалко было уезжать отсюда. В машине Виктор сидел, прижавшись щекой к заледенелому стеклу. Его мучил жар. Мысли то прояснялись, то проваливались в бездонные ямы. Он с трудом понимал, что происходит.
У гостиницы он вышел, взял ключи (сторожиха объясняла что-то насчет солдат, что их перевели, кругом пусто, командированные разъехались, встречают Новый год), вошел в свою комнату. «Буду спать, — думал он, валясь на койку, потом приподнимаясь и сбрасывая валенки, снимая штаны, рубаху. — Просто я не... недоспал. Высплюсь. Отдохну, и все. Завтра к Чуркину».
Он просыпался и не мог понять, где он и почему лежит. Было сумеречно. Он валялся поперек кровати. Из носа шла кровь.
Временами он узнавал комнату гостиницы, но мешал ЛЭП, гудели тракторы, ребята орали песни и смеялись. Он попросил у них попить, но ребят не оказалось, а по столу запрыгал серый заяц. Заяц шевелил ушами и что-то рассказывал.
Потом Виктор проснулся оттого, что загремела дверь и на пороге встала сторожиха. Она стояла и смотрела на него, и он тоже смотрел, ему было смешно, что старуха ростом не больше мизинца и все-таки она настоящая старуха.
— Батюшки, не тиф ли? — спросила она, а ему показалось, что было сказано: «Тихо». «Тихо»,— говорила она, шевеля руками, а потом спряталась за дверь и загремела ключом.