Потом опять все меняется, все нестройно чередуется. На кровать садится Нинка. Она берет руку Виктора и гладит ее.
— К Усольцеву семья приезжает,— говорит она.
Виктор кивает. Он понимает Нину, ей плохо.
— Шварц им выделил секцию, плохонькую. Две комнатки и кухню. Ты хороший,— шепчет она, а потом смотрит на очкастую Веру и говорит: — Сегодня меня уборщица спрашивает потихоньку: «Что, эти анжинерши мужа на двоих завели?»
— Так и спросила? — ахает Вера.
— Ага. Девчонки по общежитию еще слухов добавляют.
— Ну надо же,— говорит Вера и весело смотрит на Виктора.— Вот кретины!
Однажды появляется незнакомый щуплый парнишка, голубоглазый, в очках. Девчонки говорят: «Генка Мухин». Виктор откуда-то знает эту фамилию. Кажется, в «Комсомолке» читал. Ведущий инженер, что-то проектировал и вообще. Да и Чуркин называл мухинскую эстакаду.
Генка разговаривает с Женей, изредка взглядывая на Виктора.
— Нашли зимовье пустое, километрах в десяти. Прямо у входа — елка... Для Нового года сойдет. Нарисовал я медведя, говорят, морда у него терпимая, а вот туловище... Такое, как будто ему стыдно.
— Уже отнесли?
— Юрочка Николаевич нес, дул ветер, а ему как за стеной.
— Машка твоя будет?
— Не знаю, если няньку найдет...
— Неужели не с кем оставить ребенка?
— А ты как думаешь! Тут за нянек идет борьба. Один мой инженер нашел какую-то развалившуюся бабушку, на руках внесли на второй этаж. Уехал в отпуск, оплатили ей вперед, вернулись: ее уже на руках унесли в другой квартал! Прежде чем обзаводиться семьей, обзаведись нянькой,— говорит Генка и все смотрит в сторону Виктора.
Вера отвечает:
— Женьке это не грозит, ей производственные сны снятся. Вчера всю ночь бредила дренажной галереей.
— Это нарушение техники безопасности,— говорит, усмехаясь, Генка и уходит.
Виктор чувствует, что Генка в этой комнате занимает особое положение. Хотя девчонки о нем не говорят. Он ближе к ним, чем все, кто был до сих пор. У них какой-то свой, необъявленный мир, который не в словах, даже не в недосказанности. В глазах или просто в воздухе, что ли; Виктор и сам бы не объяснил, откуда он это понял.
Но среди всех, кто сюда ходит, кто говорит, интересуется его здоровьем, он всегда чувствует Женю.
Он уже с закрытыми глазами может представить каждую минуту, где, в каком месте комнаты она находится, что делает. Он уже знает, когда ей приходить с работы, и слушает, как застучат в коридоре ее валенки.
Вот она входит боком в комнату и стоит у порога, вся заиндевелая, неподвижная. Она смотрит издалека на Виктора и улыбается ему. Но лицо у нее темное, замерзшее, вместо улыбки получается гримаса.
Она горстями вынимает из карманов скомканные деньги, говорит:
— Ой, есть хочу.
— Вам зарплату давали? — спрашивает Вера.
— Ага. Только почему-то много вычли.
Она садится около Виктора и прикладывает руки к его одеялу, как к печке.
— Нельзя быть таким индивидуалистом,— говорит, морщась, она.— Я сейчас иду, а возле нашего дома собака кашляет. Понял?
— Положи лимон и иди умойся,— говорит Вера.
— Ребята были? — спрашивает Женя и сосет какой-то старый лимон. —А врач? Что он сказал?
— Был врач, а потом приходила сестра,— отвечает Вера.— Укол делали.
— Холодно там? — спрашивает Виктор только затем, чтобы Женя опять подошла к нему.
Он хотел спросить «трудно», но спросил «холодно».
— Где? В котловане? — говорит она.— На целых пять градусов холоднее, чем в Ярске. При сорока должны актировать день. Только они не хотят актировать, говорят: «Тридцать девять и девять десятых». А собаки кашляют. И козы тоже.
Женя уходит умываться, забрав мыло и губку. Возвращается она посветлевшая, мажет губы, нос и щеки какой-то мазью. Встретив в зеркале глаза Виктора, говорит, усмехаясь:
— Средство после бритья, но помогает после мороза.
Она просит Виктора отвернуться, раздевается и, шлепая по полу босиком, сонно шепчет:
— Устаю, никакого удовольствия от сна. Закроешь глаза — и утро.
Утром она поднимается за пятнадцать минут до выхода, и Виктор, не открывая глаз, слышит, как она одевается.
Она причесывается, бормочет:
— Ой, мамочки, сейчас стоя усну... Везет же людям — спят до восьми, и прораб на них не злится, и нарядов им не закрывать...
Последнее, что будет, Виктор знает. Она посадит на свою подушку медведя, и тот зарычит утробно: «Ухг хге. Ухг хге...»
«Сиди,— скажет она ему.— Не дрыгайся. Чего тебе не сидится в тепле?»